Холодный Яр

– Ну что, не хватает председателей губревкома и губЧК, а так съезд представителей власти на Киевщине можно считать открытым в полном составе.

– Андрий, – говорит ему Гриб, – ты слышал, какой трюк выкинул Богдан на той неделе? Расскажи, Марченко.

Тот, кудрявый черноволосый парень, отвечает с ухмылкой.

– Так себе… обычная история. Александровку заняли красные. И вот приезжают к нам в село двое верховых, разыскивают товарища Богдана. Ведем их к атаману. Говорят, у них пакет от штаба 60-й дивизии, адресованный «командиру революционной повстанческо-крестьянской дивизии, товарищу Богдану». Видно, кто-то им сказал, что когда тут с деникинцами воевали, у нас было тысяч пять народу[126]. Начдив и военком[127] приглашают Богдана на посиделки, которые затеял ихний политпросвет

. Местный хор будет петь, дальше пьеса «Парижская коммуна» и доклады про международное и внутреннее положение. Атаман ответил, что приедет. Мы его отговаривали – вдруг засада какая, – жена молодая в плач… но ты ж его знаешь. Собрали человек двадцать «почетного конвоя» – все верхом, атаман на своей тачанке.

Подъезжаем к театру. Половина хлопцев с двумя льюисами остается на дворе, один сел к миномету, ездовой тачанку так поставил, чтобы из кольта удобно было строчить. Сам Богдан взял льюис на плечо. Входим в зал.

Оркестр нам сразу марша врезал. Дивизионное начальство мелким бесом рассыпается: «Товарищ Богдан, товарищ Богдан, как бы там насчет объединения обоих дивизий?» И прочее в таком духе.

Сажают нас в первом ряду. Выходит на сцену военком:

– Товарищи! Сейчас местный хор исполнит «Интернационал». Попрошу всех встать.

И поднимают занавес. Богдан вскочил и ка-ак стукнет льюисом по полу!

– Почему первым «Интернационал»? Вы же на Украине, а наш народный гимн – «Ще не вмерла»!

Зашумели.

– Товарищ

Богдан, это же контрреволюционная песня! Разве можно…

– Как это контрреволюционная? При царе за неё в тюрьму сажали и при советской власти петь нельзя? От имени своей дивизии, от имени двенадцати тысяч вооруженных революционных крестьян (а «товарищей» в Александровке человек триста) требую, чтобы исполнили наш народный гимн – иначе нам с вами не по пути!

Пошептались, дают добро… Ну а хор наш, из «Просвиты»[128], грянул – аж стены затряслись.

Спели. Снова вышел военком.

– А теперь, товарищи, будет исполнен гимн трудящихся всех наций.

Богдан положил льюис на плечо.

– Пусть его александровские жидки слушают, мне он не по душе.

Все так и обмерли. Мы вышли, вскочили в седла, и пока «товарищи» опомнились, нас и след простыл.

На дворе слышатся голоса. Выглядываю в окно. Приехал какой-то дородный мужчина на могучем сером коне. С ним другой, маленький, на приземистом киргизе.

– Боровицкий атаман Солонько[129].

– Дон Кихот и Санчо, – смеется Петро Чучупак, начальник штаба.

Здоровяк, пригнувшись в дверях, входит в дом. Одет в высокие рыбацкие сапоги, черный бушлат и меховую шапку-финку. На плечах льюис, за поясом револьвер и пять гранат. Поставив в угол оружие, пожимает всем руки.

– Ну что, Солонько, много этой зимой «товарищей» засолил? – спрашивает Хмара.

– Это вы их тут солите и закапываете. У нас проще: за ноги и в Днепр! Плыви себе в Черное море… Правда, Мамай?

Белоярский атаман мотнул головой.

– Хорошо тебе – выше-то по течению. Набросал трупов прошлым летом, а у нас в плавнях затор. Всю сечь мне про-смердели.

– А ко мне несло трипольских[130], да и твоих тоже! – Солонько повернулся к Черному.

С лавки встал Петро. Это был сдержанный, немолодой уже офицер – на вид лет под сорок. Простое лицо с немного печальным выражением карих глаз резко отличало его от брата Василя, русоволосого красавца, чьи серо-голубые глаза всё еще искрились мальчишеским озорством[131].

– Ну, братцы, все собрались – можем приступать. Во-первых, если кто не знает, у соседей вчера кое-что поменялось. Коцуру прислали из Киева ревком, председателей парторганизации и ЧК, военкома – всего девять шишек. А у Свирида ж и свои есть. После совместного заседания командированных по его приказу утопили в колодце[132], спустили красное знамя над штабом и подняли черное – знамя анархистов[133]. Нам это важно только потому, что Коцур начал открытую войну с российскими большевиками. Мириться с ним незачем.

Члены его ревкома – украинцы Ильченко, Хвещук и Сатана[134] – прислали нам письмо. Предлагают объединиться, скрутить шею Коцуру и поднять над городом флаг УНР. Это мы сейчас обсуждать не будем.

Второй вопрос – необходимость отказа Холодного Яра от явных форм боевой организации и перехода на конспиративный режим, а также временный вывод гарнизона из Мотриного монастыря. Этого требует положение на Украине.

Третий – взаимодействие и связь между нашими силами при новой форме организации.

Четвертый – установление связи с главным штабом нашей армии. Мы даже не знаем, где она и что с ней[135].