Холодный Яр

Хозяина сена не было дома. Уходя, он прихватил и ключ. Пока мужика нашли и нагрузили подводу, прошел целый час. Когда я собирался ехать обратно, атаман сказал мне, что уже велел своим казакам разбиться на мелкие группы и выходить оврагами в Холодноярский лес. Полчаса назад с юго-запада донеслась какая-то стрельба и он отправил на санях мужика выведать, в чем там дело. Пока мы всё это обсуждали, к нам подскочил бледный и взъерошенный верховой из Мельников:

– Скорей на помощь! В селе красные. Атамана убили, Петра и Солонько схватили живыми. Подожгли Чучупакову хату. Ищут по селу коней – каких посправнее. Наши хлопцы пробираются огородами в лес и на хутора. А вы бы отсюда ударили. Иначе уйдут и заберут с собой пленных.

– Как это красные? Откуда они взялись?

– А черт их разберет. Конница, человек двести[174]. Если б мы знали… А теперь на улице пулеметы стоят – и народ не соберешь.

Атаман приказывает бить в набат. Пока я меняю маскарадное платье на обычную одежду, сбегается сотни две медведовчан. Усилив пикеты вдоль Тясмина, спускаемся в ложбину, ведущую к Мельникам. Проходим крайние хаты и натыкаемся на вражеский разъезд. Кавалеристы стреляют в нашу сторону и, пришпоривая лошадей, скрываются из виду. Рассыпаясь лавой, мчимся к центру села. Хорошо, если красные вздумают укрыться в чаще – там их уже ждут. Мельники стиснуты крутыми обрывами, а путь на Головковку отрежут те, кто собирается на хуторах. Да и в самой Головковке большевиков ничего хорошего не ждет.

Из хат выскакивают вооруженные люди и встают в наши ряды. С другого конца села доносятся выстрелы. Откуда-то справа тарахтят два пулемета. Что это? Неужели подошли казаки из Лубенец, замкнув кольцо окружения? До середины Мельников еще километр…

Сердце рвется из груди. Огибаем излучину лога и видим наверху пару тачанок. С них-то пулеметы и поливают всё свинцом. Туда же поднимается разъезд, который мы спугнули. Когда их лошади одолевают подъем, они еще раз дают по нам залп и удирают вместе с тачанками.

Навстречу выбегают мужики во главе с Черноморцем. Говорят, что враги внезапно протрубили сбор и отступили, не забыв о пленных, по тропинке, которая, петляя между дворами и огородами, ведет на дорогу к мосту через Тясмин. Ломаем голову над тем, как эти кавалеристы вообще попали в Мельники и сумели окружить лесничество. Почему отступили, не дожидаясь, пока соберут еду и овес, вытребованные от крестьян, и бросив уже привезенное? Ведь никто по ним не стрелял. И как пронюхали, что эта неприметная чужаку тропка – единственный путь отхода на левый берег?

С юга, по склону яра и выше, надвигается лава мельничан. Подтягивая фланг, карабкаемся наверх сами. Вдали – скачут галопом к мосту красные, увозя дорогих нам пленников. Стреляем вдогонку, но лишь впустую тратим патроны… Пехота в таком положении беспомощна, а наша конница слишком малочисленна для погони, да и собраться еще не успела. Горько становится от мысли, что мы бросились из Медведовки сюда, а не перекрыли им дорогу к Тясмину. Понурив головы, возвращаемся в село.

Над хатой Чучупаков клубится дым – догорает кровля. В сенях нечем дышать. Присыпанный золой, лежит в одном белье статный красавец-атаман[175]. Руки раскинуты, в серо-голубых глазах какое-то безграничное удивление, рот словно застыл в пронзительном крике – то ли гневном, то ли предостерегающем. Лицо в синяках. Уже умершего, его избивали прикладами…

На ступеньке лестницы, тоже в черных крапинках золы, сидит старуха-мать – бледная, как полотно. Что-то ненормальное в сухих, остекленевших глазах. Заломив руки, не сводит с убитого недоуменного взгляда. Бескровные губы шепчут одно и то же слово… Я пробую заговорить с ней – молчит, никого не видит. Напротив, у дверного косяка, стоит отец. Сгорбленный, подавленный, уныло покачивает седой головой. Руки висят, как плети… Долго не замечает нас, потом оборачивается ко мне и спрашивает на удивление ровным голосом:

– Олекса жив?

Не зная, что с ним, машинально отвечаю: «Жив». Старик выпрямляется, грозно сверкнув глазами из-под нахмуренных бровей.

– Будь они прокляты! Привезли труп, сорвали одежду и бросили в сенях. «Забирайте, – кричат, – своего бандита!» А Петро, бедняга, на подводе, весь обмотан проволокой. «Не печальтесь, – говорит. – Умираем за Украину с чистой совестью… Дочке ничего пока не говорите». Да куда там! Прибежали Аня с Лидой… А те сукины сыны нарочно: «Полюбуйтесь напоследок. Сейчас прямо за селом и казним». Аня в крик, а дитя схватило за полу и стучит ножками: «Не дам папу!» Старший Лиду ногой отпихнул и командует: «Сгоняйте всех в середину и поджигайте хату!» Заперли нас в кладовой и подожгли. Задохлись бы все, если б люди не выпустили. А проводник у них был верховой – тот самый кацап из Жаботина, который осенью на Кресельцах ободья гнул в парне[176]. Вот тут в сенях начальник ему деньги заплатил и спасибо сказал.

Казак из Мельников, стоявший на пороге, в сердцах хлопает себя по ляжке.