Холодный Яр

– Мое дело врага бить, а не в заседания играться. И вообще, на семь чертей нам это нужно? Для связи и штаб годится. Агитировать у нас некого – а туда, где «товарищи» заправляют, пан Дегтярь агитировать вряд ли поедет. Раньше у нас была одна голова и все ей подчинялись. Теперь штаб скажет «я старший», а повстанком «нет, я старший», и начнут воду в ступе толочь. Если вам загорелось выбрать повстанком, пускай атаман и будет председателем.

Такая отповедь не на шутку задела Дегтяря. Оседлав своего партийного конька, он атаковал Андрия пространной речью о том, что повстанческие комитеты – основа будущего народовластия в Украине, а над политической линией атаманов непременно следует установить контроль, поскольку они ответственны перед массами.

Когда члены комитета начали обсуждать кандидатуру председателя и остановились на Деркаче, социалист возразил снова: это мол недопустимо, так как военное руководство не может быть в тех же руках, что и политическое. По предложению атамана избрали самого Дегтяря.

По окончании съезда мы с кунаком разговаривали, улегшись на бурке. К нам подсел свежеиспеченный глава повстанкома.

– Вы, пан Чорнота, может, и лихой вояка, но политик из вас никудышный. Вы не знаете новой линии…

Андрий прервал его, хлопнув рукой по плечу.

– Послушай, браток, ты эти линии держи при себе. Коли очутился в Холодном Яру, то гляди в оба и на ус мотай, как надо вести дело. А начнешь тут заводить «внутреннюю политику», интриги да демагогию, так вот тебе святой крест – вздерну на первом же дубе. И не спрошу никого.

Обескураженный таким поворотом разговора, Дегтярь молча удалился.

На следующий день, 6 августа[283]

, был Спас. В этот праздник в Матронинский монастырь всегда сходилось много народу.

За пару дней до праздника в штабе придумали одновременно с фруктами и цветами, которые принесут богомольцы, освятить в монастыре оружие. Крестьянам эта идея была по душе, так что на Спаса, помимо женщин с коробами, туда явилось множество ополченцев с винтовками. Наш лагерь пришел на богослужение почти целиком, остались только кашевары у котлов и прислуга у станковых пулеметов.

Возле обоих храмов стоят те, кому не нашлось места внутри. Выставив на дорогах караулы, смешиваемся с толпой, здороваемся, обсуждаем новости. Приближается время крестного хода, и люди встают широким кругом у новой церкви. Трава пестрит корзинами и мисками с медом, фруктами, венками, букетами из колосьев и цветов. Во главе хода идет старенький монастырский священник, о котором я уже говорил – украинец не только по крови[284].

Когда он начинает святить, на землю, как по команде, кладут сотни винтовок, шашек, ручных пулеметов. Между яблоками и грушами темнеют лимонки. При виде оружия священник опускает седую бороду на грудь и погружается в раздумья, как будто спрашивая совета. Потом поднимает глаза к небу и решительно взмахивает кропилом.

– На враги победу и одоление подаждь, Господи!

Атаман, с которым мы заняли место напротив могилы Компанийца, преклоняет колено. За ним и все прочие.

После обряда мы собираемся у могилы, ведем разговоры с народом. К нам подходит и угощает яблоками старушка, мать Павла Солонько – боровицкого атамана[285]. Весной его и Петра Чучупака убили большевики в Черкассах. Она пешком пришла сюда с Побережья заказать молебен за сына. Решаем, что после обедни у места упокоения Компанийца отслужат панихиду за всех погибших холодноярцев.

В толпе я натыкаюсь на Галину тетку из Медведовки. Она мне рада.

– Боже мой, так вы живой, пан Зализняк? А мы думали, что и Галю похороним… Так убивалась уже горемычная, так убивалась… Никак её было не утешить. В прошлое воскресенье гостила я у них в Каменке. Иссохла начисто, плачет и плачет. Она, бедняжка, и не знает, что вы уже тут. Да и я не знала! Через два дня пойду к ним опять нарочно – порадую. Она на крыльях прилетит.

Спрашиваю у Чорноты, не передать ли Гале записку, чтобы пришла скорее. Андрий глядит на меня с непривычной для него теплотой, потом хмурится.

– Не пиши ей ничего и не зови. Сама придет, тогда ладно.

Я со смехом напоминаю ему басню о том, что Галя втюрилась в большевика. Он мрачно молчит.

Когда мы вернулись в лагерь, нас ожидал сюрприз: Холодный Яр расцвел вышитыми рубашками и белыми платками. Девчата из Мельников принесли нам праздничный обед и свяченые фрукты.

Между деревьями на уступе, где разместился штаб, мы увидели попа одного из больших сел по соседству – истого казачину, которого интеллигенты из отряда окрестили в шутку «отцом Мельхиседеком»[286]. Он привез несколько телег «закуски», подарок прихожан. Смекалистый батюшка не забыл и того, что, прежде чем закусывать, надо выпить – а фруктовый самогон в Холодном Яру гнали отменный.

Отец Мельхиседек пропустил три-четыре чарки, пропел поставленным голосом столько же казачьих песен и растроганно заявил:

– Эх, братики! Кабы не попадья да не выводок попят, попросил бы я у Бога прощенья, сбросил рясу, взял ружье и пошел с вами врагов бить.