Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Текстильный магнат глотает слезы. Он один из самых экономных – делит хлебный паек на завтрак, обед и ужин. Внимательно следит за собой, старается сохранить силы. Трясясь, он все-таки продолжает надеяться в душе, что небольшую отлучку в Аушвиц спишет в своих бухгалтерских книгах на побочные потери.

Гонг звучит ровно в девять часов. Глейвиц произносит авторитетным тоном старшего по палатке – Stubenälteste:

– Спокойной ночи, товарищи. Храни нас всех Господь. Спокойной ночи…

Его обыденные слова звучат здесь глухим сарказмом, пронизывают до самых глубин, как никогда не бывает дома. Да разве ночь может быть спокойной? В таком-то месте?

Вытягиваясь рядом, Маурер трогает меня за плечо.

– Знаешь, думаю, ты в чем-то прав. Помнишь «Дело Маурициуса»?

– Помню что?

– Книгу Якоба Вассермана[23]. Der Fall Maurizius

– «Дело Маурициуса»?

– Более-менее, – отвечаю я. – А почему ты сейчас ее вспомнил?

– Из-за этих миллионов убийц. Помнишь ту часть про Клакуша, старого тюремного охранника с пожелтелой бородой? Выслушав историю Маурициуса и узнав его как человека, Клакуш понимает, что тот невиновен, что его осудили несправедливо и что он без вины просидел в тюрьме восемнадцать лет. И чем Клакуш отвечает обществу? Вешается.

– И что? – спрашиваю я.

– Наверное, есть доля правды в том, что нам противостоят не восемьдесят миллионов убийц, а лишь несколько, да. Я знаю, что многие немцы, возможно, жалеют нас, но таких, как Клакуш, кто стоит за то, во что верит, кто идет на риск, кто ценой собственной жизни готов назвать самых жестоких мясников последнего тысячелетия их именем, в общем, Клакушей – их невероятно мало. И все равно, нельзя не принимать их в расчет, как…

– Чего ты ожидаешь? – перебиваю его я. – Что люди выйдут в Берлине на Александерплатц и выскажут правду Гитлеру в лицо?

– Не совсем. Но чего-то в этом роде. Десять праведников в Содоме и Гоморре. За которых я мог бы простить остальных.

– Нет, не десять. Десятки тысяч. Ты забываешь, что не только евреи страдают в Аушвице, но и немцы тоже. Политические заключенные. И не только в Аушвице. Дахау, Маутхаузен, Бухенвальд, Берген-Бельзен и Гросс-Розен тоже полны ими.

– Это не то же самое, – настаивает Маурер. – Не то, о чем я думаю. Не политический приговор толкнул старого Клакуша в петлю. Тут одновременно нечто меньшее и нечто большее. Простое человеческое сострадание. Вот чего не хватает в гитлеровской Тевтонии, и вот почему их безумие вырвалось из-под контроля. Нельзя заставить миллионы взять на себя моральную ответственность за подобные преступления, если у них не было к этим преступлениям подсознательной глубинной склонности. Немцы – народ музыкантов, мыслителей… и садистов. Ни русские, ни французы, ни британцы, ни сербы – никакая другая нация не додумалась бы до газовых камер на колесах или до механических боен для человека, как в Биркенау. Только немцы. Так тюлень неспособен родить кенгуру.

Маурер замолкает. Мне кажется, теперь мы с ним поменялись ролями. Он нападает на то, что защищал минуту назад.

Мы колышемся в море человеческих тел, шевелящихся и ворочающихся рядом. Заснуть невозможно, и все равно я впадаю в подобие неподвижного транса.

Даже такие случайные разговоры бывают между нами редко. Мало какая ночь в лагере позволяет ощутить себя в человеческой компании. Относительно спокойный день, перекличка, обошедшаяся без показательной порки, да пара затяжек табаку – вот что необходимо здесь людям, а не возможность поговорить.

Тот факт, что весна никак не наступит, только усугубляет наши страдания. Как будто сам этот край проклят, нам редко достается хотя бы два-три солнечных часа. Предсказать погоду невозможно из-за постоянной облачности. С юга лагерь окружают горы, но северный ветер все равно свободно разгуливает по нему и яростно треплет наши трущобы.

Наконец приходит июнь. Мы прибыли в лагерь шесть недель назад, и он растет у нас на глазах. Солдаты и гражданские надзиратели из строительной компании Baugesellschaft работают без устали. Вскоре два больших барака на двадцать четыре комнаты уже стоят у подножия холма, ниже наших палаток. Еще двадцать таких же огромных бараков находятся в стадии строительства. Они выглядят куда комфортнее, чем палатки. Готовые бараки до сих пор пусты. Для кухонь, которые еще предстоит построить, прибыли трехсотлитровые бойлеры. Еще больше сторожевых вышек и еще больше бараков, таких же как наши, поднимаются по ту сторону колючей проволоки – для солдат и людей Тодта. Судя по всему, наш лагерь будет большим.

Несчастные землекопы каждый день возвращаются с работ все более бледными, с опухшими красными глазами. Они прокладывают колоссальный тоннель в пяти километрах от лагеря. Тоннель быстро съедает остатки их здоровья. Десять из них уже умерли. Двоих раздавило покатившимися камнями, а восемь скончались от непосильного труда.