Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Вокруг к их словам прислушиваются с горьким удовлетворением. Маурер не сдается – даже не собирается. Он настаивает: людей нельзя сравнивать с кровожадной безумной собачьей сворой.

Я же тем временем думаю:

Это правда. Нельзя объявлять громадную нацию, сыгравшую решающую роль во множестве исторических событий, народ, подаривший миру Гете и Бетховена, лауреатов Нобелевской премии – таких знаменитых ученых, как Роберт Кох и Вильгельм Рентген, – в коллективном грехе маниакальных убийств, с одной стороны, и грабежей – с другой. Это было бы оскорблением не только для аналитического ума, но и для самой человеческой сути. И тем не менее это факт, что из восьмидесятимиллионной массы «думающих людей» по меньшей мере десять миллионов прямо или косвенно заинтересованы, а то и вовлечены в эту зверскую бойню. Осознанно или нет, миллионы являются сообщниками преступления. Террор не объясняет в достаточной мере практически полное отсутствие сопротивления. Возможно, говорить о восьмидесяти миллионах убийц и нельзя, но о нескольких миллионах – можно. Совершенно точно можно.

Это единый народ. Со своими противоречиями, со своими заблуждениями. Народ, породивший не только Роберта Коха, но и Ильзе Кох, Бухенвальдскую ведьму, самую извращенную серийную убийцу всех времен; не только Кеплера[22], но и Гиммлера. Людей, движущих цивилизацию вперед, и тех, кто рвется стать ее могильщиками. Гуманистов и садистов – по очереди. Солдаты Наполеона носили в своих вещмешках маршальские жезлы, гитлеровцы – ножи для кастрации.

Но вслух я этого не говорю. Майский ветерок врывается в палатку сквозь незастекленное окно, едва не задув огонек масляной лампы. В палатке все тридцать человек, вот-вот наступит комендантский час. Мы ждем маленького Болгара, который дома в Венгрии, в Сегеде, учился на инженера, а теперь работает вместе с людьми Тодта на строительстве бараков. Ему невероятно повезло, и он занял по-настоящему привилегированное место. Болгар обитает на олимпе объедков и окурков, он сидит за столом, чертит и таскает за инженерами измерительные инструменты.

– От мягкосердечия он точно не умрет, – говорит Маурер про маленького Болгара, поскольку этот коротышка – ростом не больше полутора метров – никогда ни с кем не делится своими сокровищами. Зато у него есть возможность просматривать газеты, и он регулярно и с радостью делится с нами последними новостями.

После прихода маленького Болгара мы тушим масляную лампу, и он, без предисловий, переходит к докладу. Память у него исключительная: практически слово в слово он пересказывает нам статьи из Schweidnitzer Beobachter, ежедневной местной газеты, издаваемой нацистским новостным агентством DNB.

Потом он сообщает, что слышал от людей Тодта. Как всегда, новости вдохновляющие. Высадка союзников еще не началась, но слухи о ней уже витают в воздухе. Даже немцы ожидают ее со дня на день и обсуждают вероятные последствия.

– Сегодня тот толстяк, Гедике – знаете, инженер из Берлина, отец четверых детей, я уже раньше о нем рассказывал, – угостил меня пивом. Что, как вы думаете, он при этом сообщил? «Ну, парень, скоро поедем домой». Клянусь, вот прямо так!

– Это ему так кажется, – скрипит голос Глейвица в темноте.

– Что?

– Что он поедет домой.

Маурер садится на своей койке.

– Он, может, и не поедет, а вот мы – да.

– Это точно, – говорит Грож, миллионер-мануфактурщик.

– А что, если перед сдачей они просто уничтожат лагеря? – спрашивает Глейвиц. – Если запрут нас в бараках и подожгут? Если отправят в газовые камеры? Или перестреляют из пулеметов?

– К сожалению, это весьма вероятно, – говорит Грож дрожащим перепуганным голосом. – Если им придется бежать, они церемониться не станут. Им уже будет все равно.