Холоп-ополченец [Книга 1]

Тут как раз пришли славильщики, со своего же двора ребята. Приходские попы с причтом утром уж после поздней обедни приходили славить, а ребятишки — уж так заведено было, — как только с церкви придут хозяева. Стали перед киотом и запели пасхальные стихи. Они спели уж и «Христос воскресе» и «Святися, святися, новый Иерусалиме», и только что затянули «Ангел вопияше благодатней…», как дверь распахнулась, и, словно камень из пращи, влетел Степка — молча, без шапки, с торчащими вверх волосами и такими страшными глазами, точно за ним по пятам черти гонятся.

Охнули все в горнице, сразу видно — неладное что-то приключилось. Певчие, и те оглядываться стали, спутались, да их никто и не слушал.

Бросилась к нему первая Марфуша, а за ней и другие. Домна заголосила. Козьма Миныч подошел:

— Ты чего, Степка? Сказывай живей — чего там?

А Степка только рот разевает, хочет, видно, сказать и не может, точно ему кто горло сдавил.

Марфуша схватила его, прижала к себе, сама плачет, а сама говорит:

— Степушка, тятенька наш? Что с им?

Степка уткнулся ей в плечо и заревел. Захлебывается, давится, бормочет, а что — не понять. Одно наконец расслышали:

— Убили… убили нашего…

Домна Терентьевна крикнула и еще громче заголосила.

— Кто убил? Где? — приступил к Степке Козьма Миныч, схватив его за плечо. — Да говори ж, Степка! Может, не вовсе убили, бежать надо, может, выручим.

Марфуша плачет, обнимает Степку и тоже шепчет ему в ухо:

— Скажи, Степушка, скажи, болезный, может, помогут. Где наш тятенька-то?

— На лестнице… лежит, — пробормотал Степка и еще сильней зашелся.

— На какой лестнице? — спросил Козьма Миныч. — На въезде, что ль? На дороге?

Степка замотал головой.

— В дому нашем, — шепнул он Марфуше, — в подклети, — и прижался еще тесней к ней, точно спрятаться хотел.

— Чего он говорит? — спросил Козьма Миныч Марфушу. — Не слыхать.

Марфуша подняла облитое слезами лицо и проговорила обрывающимся голосом:

— В дому у нас, дяденька. Душегубы, видно. Скорей, дяденька, может, не вовсе убили.

Козьма Миныч обернулся к толпившимся вокруг приказчикам и торопливо сказал старшему:

— Кликни работников десяток, Тихон, идем к брату. Да поживей!

Тут к нему кинулась Татьяна Семеновна.

— Что ты, Козьма Миныч! Как это можно! Может, там бродяг полон дом. Пущай Тихон с работниками идет. А ты к городскому голове поди. Пущай стражников пошлет.

— Верное твое слово, Татьяна Семеновна. Ты, Тихон, со мной пойдешь с работниками. А ты, Назар, — сказал он второму приказчику, — добеги до приказной избы, скажи, чтоб стражников тотчас прислали. Надо, коли что, караул поставить.

Татьяна Семеновна опять было стала приставать к мужу, но он только отмахнулся и сказал ей веско:

— Ты чего, Татьяна? Брат ведь родный. Присмотри лучше за Домной…

Домна Терентьевна стояла у двери и билась головой о притолоку, громко причитая:

— Ой, горе мое горькое! Ой, бессчастная я! Дорофеюшка, свет мой ясный! На кого ты меня спокинул?

Марфуша, обливаясь слезами и обнимая одной рукой Степку, вышла с ним в сени следом за дядей.

— Ты куда, Марфа? — спросил Козьма. — И думать не моги! Не бабье это дело. Свяжешь нас лишь. Привезем Дорофея, бог даст, тогда ходи за ним. А покуда иди к матери — ишь заходится.

Марфуша умоляюще подняла на дядю полные слез глаза, но, встретив его твердый, хотя и не суровый взгляд, спорить не стала.

— Степка, — спросил Козьма Миныч, погладив его по вихрастой голове, — можешь, что ль, пойти с нами, показать? Аль с сестрой останешься?

— Я п-пой-ду, — проговорил Степка, лязгая зубами и с трудом отрываясь от сестры.

— Нефёд, — сказал Козьма Миныч сыну, державшемуся все время поодаль. — Бери-ка Степу за руку, поведешь его. Ишь на ногах не держится.

— Козьма Миныч, — робко проговорила Татьяна Семеновна. — Почто Нефёдушку? Не ровен час… как бы чего не приключилось. Да и напугается.

— Пустое, — сказал твердо Козьма. — Не робенок, чай, пущай брату поможет. Такое дело. Не чужой же.

Нефёд не очень охотно подошел к Степке и неловко взял его за локоть. Но тот вывернулся от него и ухватился за полу Козьмы Миныча. Он фыркал, стараясь сдержать слезы, и размазывал их по лицу рукавом.

На крыльце затопали шаги, Козьма Миныч отворил дверь, и небольшая молчаливая кучка быстро зашагала к воротам в тихом свете ясного весеннего утра, под перезвон пасхальных колоколов.

На ходу Степка немного стих, и Козьма, взяв его за руку, стал спокойно расспрашивать, что он увидел, как прибежал домой.

Степка кое-как рассказал, что, когда он подходил к дому, ворота стояли настежь, и какие-то люди с мешками выскользнули оттуда. Сторожа Кузьки у ворот не было. Дверь в избу тоже была открыта. Он забоялся было, но потом бросился через двор в сени, крича: «Тятенька! Тятенька!» Никто не отзывался, а внизу, в подклети, точно свет горел.

Дальше Степка никак не мог рассказать. Он опять стал давиться, захлебываться, со страхом хватался за рукав Козьмы Миныча, тискаясь лицом ему под мышку, и бормотал невнятно:

— Там… на лесенке… мешок будто… шапка тятенькина… кровища…

Козьма опять погладил его по вихрам, взял за руку и сказал:

— Ну ладно, сами увидаем. Нишкни!