Хорошие знакомые

И вся эта мелкая суета нисколько не оскорбила Алешу, скорее умилила и успокоила. Он закурил. Неслышно подошла Настя, спросила:

— Тебе страшно?

Он молча кивнул.

— Мне тоже, — сказала она. — И все вспоминались стихи про это: «Людей неинтересных в жизни нет. И если умирает человек, уходит вместе с ним и первый снег, и первая любовь, и первый бой, все это забирает он с собой…» В лоб сказано, но ведь правда. Никто больше не будет думать, как думал Федор Иванович, чувствовать, как он, видеть то, что он видел, то есть видеть так, как только он видел… Тебе понятно?

— Еще бы! Уже давно. Я один раз смотрел сверху из окна Мосторга, на Театральную площадь, и люди шли, шли, как будто даже кружились, как будто кипела кофейная гуща… Но ведь это не толпа, не люди, а каждый отдельно. Каждый самый главный для себя. Центр. И тогда все важно.

Шоферы уже внесли гроб в крематорий, провожающие с венками со странной поспешностью устремились вслед за ними. Мертвая зелень задела рукав Алеши, он отряхнул, и Настя взяла его под руку, как бы защищая от опасного прикосновения.

По широким каменным ступеням они спустились в асфальтовую аллею. Было уже совсем темно, круглые фонари высвечивали слабым дымным светом голые колючие ветки кладбищенских кустарников, да еще полз навстречу грузовик с лопатами и грязными бочками, ухватывая лучами фар блестящие медальоны с фотографиями на памятниках.

Они вышли за ворота. Позади послышались шаги, знакомые голоса.

— …не обыватель, — говорил Молочков. — У него был интерес к политике, а значит, и к истории. Только к той истории, какая складывалась при его жизни. Он не просто хранил газетные архивы, он зачитывался старыми газетами. Да и вообще обыватели редко сходят с ума, хотя…

— Вы еще скажете, что он вообще был героем нашего времени, — перебила его Нина.

— Я был на фронте, участвовал в боях и, уверяю вас, вовсе не всегда мог предсказать, кто из моих товарищей окажется героем, а кто шкурником.

В голосе Молочкова слышались несвойственные ему раздражение и твердость.

— А он симпатяга, — шепнула Настя Алеше.

— С ним что-то произошло. А что, я еще не пойму.

Они шли по Шаболовке. За прозрачными, узкими кронами тополей желтели высокие окна старых одноэтажных домов. Алеше представилось, что там горят керосиновые лампы и пьют чай из самоваров, как в чеховских пьесах. А позади продолжали говорить о Федоре Ивановиче.

— О покойниках — хорошо или ничего. Не скрою, мне было с ним очень трудно — très difficile, — перевела Кира Климентьевна. — Но он никому не сделал зла. — И, подумав, педантично добавила: — Насколько мне известно.

— А мне жалко, — сказала Лика, — жалко, что его никто не жалеет, никто не отчаивается сейчас оттого, что его нет.

Алеше нравилось слушать голоса, не видя лиц. И все говорившие представлялись ему другими, не такими, какими он знал их до сих пор. Только было неловко идти с Настей впереди, будто возглавляя какое-то торжественное шествие.

Они пересекли Калужскую площадь и шли по Ордынке, как вдруг, торопливо обгоняя идущих позади, какой-то высокий малый в красном шарфе подхватил Настю под руку.

— Вот мы и опять встретились, — сказал он.

— Ничего удивительного, когда живешь на одной улице. — И, обернувшись к Алеше, она объяснила: — Знакомьтесь, Вася Заломин. Тоже покойник… бывший.

— Почему «тоже»? — миролюбиво спросил Заломин.

— Мы с похорон, — поспешно ответил Алеша.

Его смутила и удивила небрежная грубость Насти, но еще больше — внешность Заломина. Этот шизик, проводивший в школьные годы по нескольку месяцев в больнице, способный плакать, когда его отшивала девчонка, почти что лоснился от цветущего здоровья. И одет-то он был, если не считать красного шарфа, как-то бюрократически солидно: длинное габардиновое пальто, шляпа с узкими полями — сплошное благополучие! И он мог ревновать к такому! И она старалась его полюбить… Бред!

Но если приглядеться… Совершенно стоячие голубые глаза, одеревенелая прямизна высокой фигуры. Где-то Алеша читал, что шизофреникам свойственна не стройность, а вот такая негибкая прямизна, шарнирность движений…

Позади расщебеталась Инна:

— Лика верно сказала. Никто его не жалеет. И мы разойдемся и забудем. Так давайте хоть помянем. В «Балчуге». Я знаю, там всегда мало народу. Сложимся и помянем. У меня пятерка. Кто больше?

Все остановились, сбились в кучу, начали рыться в карманах и сумочках. Настя смутилась, сказала Алеше:

— Я сбегаю домой. Я же рядом. Проходным двором.

И скрылась в воротах.

Отдаленный шум заглушил голоса.

— Что это? Гроза? — встрепенулась Лика.

— Танки идут. С Красной площади. Репетиция парада, — сказал Заломин.

Гул нарастал, и теперь его нельзя было спутать с раскатом грома, слышался тяжкий скрежет железа по асфальту. Показалась колонна танкеток, безобидных в своем изяществе, как детские игрушки.

— Красиво! — вырвалось у Лели.