Хорошие знакомые

В Кисловодске началась обычная курортная возня. В гостинице не было свободных мест, пришлось переться на Ребровую балку с каким-то жучком, пообещавшим «койку со всеми удобствами», потом спускаться вниз, чтобы поужинать. В меню было все зачеркнуто, он выпил сто граммов коньяка под творожники, потом увидел на карточке неперечеркнутую осетрину, заказал и попросил еще сто граммов, но официант с азиатским лицом принес только коньяк и сказал:

— Рыбное срасходовано.

Пришлось выпить под корочку черного хлеба. Он почувствовал, что накачался, но решил не откладывая идти в санаторий Академии наук, отыскивать Нину.

Уже во дворе санатория его пронзила страшная пьяная мысль: дело-то вовсе не в муже! Если бы она уехала из-за мужа, надо было отыскивать их в военном санатории. Конечно! Заслуженный летчик — путевка со скидкой, почет-уважение, круглосуточный «козел». Нет, у нее новый роман с каким-нибудь ученым, с каким-нибудь физиком-лириком, подающим надежды, длинноногим, с теннисной ракеткой в чехольчике, непьющим, некурящим работягой, как из катапульты выпущенным напрямую к конечной цели. К докторской ученой степени. Видал он таких на курортах… А может, наоборот, это престарелый академик с дачей на Истре, с внуками-аспирантами, с заграничными командировками? Когда они сидели однажды в этой заплеванной «Каме» на Таганке, она сказала: «Мне очень трудно дома. Я попала в чуждую среду». Он подумал тогда, что-то она скажет о среде Филина и Девлашева и этой бывшей парикмахерши Аллочки Розовой, но промолчал. Это было в самом начале романа. Он тогда сразу почувствовал себя оторвавшимся от ребят и на людях и наедине с собой существовал в мыслях вдвоем с ней. Казалось, что вечно так будет, что не надо ничего менять. Века прошли с тех пор, не месяцы. Как она посмела так бездушно оборвать! Он ненавидел ее, как можно ненавидеть беспрерывно ноющее сердце, желая преодолеть, поработить, подчинить себе боль, но не допуская мысли, что можно отказаться от своего живого сердца.

Даже пьяный он понимал, что вломиться сейчас в ее комнату и начать выяснять отношения — погубить все. Он сел на скамейку, под длинной галереей, ведущей из дома в столовую, смотрел, как странно раскачиваются на ветру узкие пирамидальные тополя, не ветвями, а стволом, как открывают они черное, забрызганное частыми звездами небо. Он ждал чуда. Может, она пройдет одна? Очень грустная пройдет. От осенних клумб несло острым йодистым и хвойным запахом хризантем. По дорожке изредка проходили медлительные семейные пары — сутулые ученые с толстыми женами в длинных платьях, пробежала медсестра в белом халате с термосом под мышкой, вдалеке залаяла собака. Нетерпение росло с каждой минутой и превращалось в отчаяние. Ничего он не дождется. Возвращаться обратно на Ребровую? Он даже не посмотрел на комнату, только отдал хозяйке, смазливой толстухе, два рубля. В ворота вошла какая-то пара. На минуту ему показалось, что рядом с мужчиной Нина. Он вскочил и смело пошел навстречу, но девушка была смуглой, черноволосой и веско сказала своему спутнику:

— Я считаю, что в Узком питание значительно лучше.

Прошла ночная сторожиха с овчаркой и даже не посмотрела на него. Очень высокий старик в светлом костюме, насвистывая, вышел из дверей, быстро нырнул под галерею и уселся на дальней скамейке. Может, он-то и ждет Нину? Походка у него очень самоуверенная. Вот такие протрубят весь век в лабораториях над микроскопами и колбами, а потом спохватятся ловить за хвост промелькнувшую молодость.

Почти уверенный, что старик этот ждет Нину, Аргунихин повернул и прошелся мимо дальней скамейки. Старик даже не посмотрел на него, вынул из кармана стеклянную пробирку и положил под язык таблетку. «Валидол!» — догадался Аргунихин и почувствовал, как отлегло от сердца. Он посмотрел на часы — без четверти одиннадцать. Через пятнадцать минут закроют ворота, и неизвестно, как выбираться отсюда. А главное, истерзанный бесконечным ожиданием, он теряет веру в себя, он будет перед ней безоружным. Надо уходить.

На квартире его встретила хозяйка, цыганистая толстуха с широко расставленными глазами, чем-то напомнившая Шуркину мачеху. К этой женщине у Аргунихина всегда было двойственное отношение. Взбалмошность, мелочные придирки раздражали, а уверенность в женской неотразимости притягивала. Все это было давно и мимолетно, мачеха скоро уехала к новому, молодому мужу, и больше они не встречались, но какое-то волнующее воспоминание осталось надолго.

Хозяйка предложила поставить чайник, принесла брынзу, чашки и рассказала, что сосед Аргунихина по комнате уехал в Пятигорск на два дня. Теперь ему будет просторно. Неторопливость, с какой она разливала чай, придерживая рукой крышку, подробный отчет о ценах на базаре, тихое журчание ее речи вдруг успокоили Аргунихина, и, улыбнувшись своей белозубой улыбкой, он со всей искренностью сказал:

— Хорошо мне у вас…

Она тоже улыбнулась, задорно тряхнула головой, звякнув цыганскими серьгами, глубоко вздохнула:

— Только в сезон и живешь…

И закрыла дверь на ключ.

3