Но летчик был тугоух или рассеян и тут же стал рассказывать, что его школьный приятель Федька Маликов лечится в Железноводске от язвы, внутрь не принимает и, кроме воспоминаний детства да шашек, заниматься было решительно нечем. Похоже, что он оправдывался перед Ниной за слишком ранний приезд. По случаю полуторадневного воздержания он предложил зайти в кафе и выпить по бокалу шампанского. Аргунихин чувствовал, что Нина надеется, что он откажется, и именно поэтому, и еще потому, что думал, что в этой встрече таится последний шанс на счастливую развязку, вошел в кафе.
Они сели за столик. Аргунихин вдруг почувствовал, что не испытывает неловкости, только спокойную уверенность, какая приходит, когда кончается ожидание. Забывшись, он бесцеремонно разглядывал Валерия. Настоящий удалой добрый молодец — высокий, голубоглазый, со светлыми вьющимися волосами, — добродушный здоровяк, не способный устраивать семейные сцены, болеть, огорчаться. Неужели Новиков соврал про анонимки. Или это интриги Ефремова? Но какая корысть заставила его поднять склоку? И вдруг он с ужасом понял, что по-прежнему не чувствует ни ревности, ни неприязни, ни даже снисходительного сожаления к этому уравновешенному здоровяку. С трудом он заставил себя прислушаться к разговору.
— Нинка мыша боится, — говорил Валерий, улыбаясь, поглядывая на жену. — Да что там мыша, начнем с приятелями в карты играть — хлоп по столу, она вздрагивает. Так и подпрыгивает в кресле. Так мы теперь в столовой в преферанс играем.
И он погладил Нину по руке. Но даже это не нарушило душевного спокойствия Аргунихина.
— Все женщины одинаковые, — вяло сказал он.
— А фронтовички? Я видал таких — куда мужикам! И представьте, все больше в санчастях. Но красота — это страшная сила, это еще Алексей Максимович Горький сказал. — Он поглядел на Нину, ожидая одобрения, и добавил: — Вот и лежишь на спинке, согнувши лапки, как говорится — тубо!
— Стоит ли сознаваться? — сказал Аргунихин.
— Женщины любят слова. Вся беда, что слов не хватает. Денег хватает, а слов нет. Парадокс? — и он грубо засмеялся.
Наверно, он хватил еще в Железноводске, к чему бы такая откровенность? Аргунихин посмотрел на Нину. Она сидела как на иголках, закусив губу, барабанила пальцами по столу.
— Может, ты найдешь других собутыльников? — сказала она. — Мы с Павлом Ивановичем не виделись четыре года. Он едва ли поймет…
— Поймет, — уверенно сказал летчик. — Он хитрый. Улыбочка. Только тоже не оратор. Да и денег не хватает.
Аргунихин вскочил.
— Можно я расплачусь? — обратился он к Нине. — И разговор с вашим мужем мы закончим…
— Расплачивайся, — перебил его летчик. — Все равно не расплатиться. Дорого ты мне обошелся. Я знаю… Я ведь все знаю… — сказал он, поглядев на Нину, и, тяжело ступая, пошел к выходу.
Нина встала из-за стола и, раздельно произнося каждый слог, сказала:
— Чтоб больше я вас не видела. Я не позволю калечить свою жизнь. Понятно? И вообще не суйтесь. Мне скучно.
И не спеша пошла вслед за мужем.
Никогда еще она не была так вульгарна. Аргунихин представил себе, как она сейчас пилит мужа и доказывает, что он, Аргунихин, и есть ее старый учитель Павел Иванович Федоров, а Валерка пьяница и маньяк, и что ей стыдно будет теперь в глаза посмотреть приличному человеку. Ложь, нападки, заискивание, презрение, лесть — змея переливчатая! Вот такая она и нужна им обоим.