Хорошие знакомые

Дожди кончились. Наступила жаркая закарпатская осень. На скошенном лугу около гуцульской церкви вдруг выросли крупные лиловатые весенние цветы. Левенфишу показалось, что это эдельвейсы, он собрал целый букет. Никогда он не дарил Раечке цветов, как дарили бедные студенты и богатые аристократы в романах Бурже. Держать перед глазами этот букет и казниться за свою черствость! Внезапная эта мысль смягчила его сердце, он зашел в сельмаг, купил тете Зосе штапельную косынку и забыл на прилавке букет. Пришлось возвращаться с полдороги. Дома он долго и терпеливо слушал рассказы тети Зоей о житии святого Христофора, покровителя путешественников, и о ее дочери, которую бессовестно покинул муж-монтажник.

Цветы он сунул в бокал и поставил на пианино в ресторане. Ничего хорошего из этого не получилось. Ударчик, лысый, квадратный человечек, страдал хроническим прострелом шеи. Не поворачивая головы, он сидел на тесной эстраде неподвижно, как истукан, и только отчаянно размахивал своими палочками. Разгорячившись и на этот раз, он разбил бокал, и цветы упали на пианино в многолетнюю пыль и паутину.

Левенфиш вскочил со стула, крикнул:

— Лабух! Ремесленник! Обыватель!

Вырвал у ударника палочки и отбарабанил на его же пюпитре старую румбу «Ля кукарача». Хотел ли он этим доказать, что у ударника дубовая голова, или изобразить вдохновение истинного музыканта, так никто и не разобрался. Скрипач мгновенно нашелся, объявил, что оркестр исполняет попурри из чаплинских фильмов и заиграл «Титину». В антракте он помирил музыкантов, и Левенфишу пришлось выставить бутылку «Лияны». Оба они, ударник и скрипач, понемножку спивались в Рахове, оба были довольны. А Левенфиш сразу опьянел и мучился своей несправедливостью. Он-то ведь тоже лабух, хотя и кончил консерваторию, да и Раечку никогда не любил по-настоящему, просто испугался, что никому теперь не нужен. Изливаться перед этими пьяницами он не мог и не хотел, только ерошил виски и напевал хриплым баритоном:

О скалы грозныеДробится океан…

Ночью ему приснилось, что он сидит за роялем у пани Кастальской, своей первой учительницы музыки, играет экзерсисы Ганона. Пани Кастальская благосклонно кивает, поглядывает на золотые часики на тонкой золотой цепочке, а звуки рояля становятся все мягче и слабее, как стук колес уходящего поезда, и учительница вместе со стулом плавно едет куда-то назад и совсем издалека кричит: «Мальчика-то, мальчика забыли…»

Он проснулся и вспомнил, что верно, однажды на вокзале в Лодзи его оставили в суматохе, и он бежал за поездом в отчаянии, беззвучно рыдая. Что может быть страшнее детского горя!

Он сел за стол и начал писать письмо дочери, но бросил на половине и вышел во двор. Шоферы уже не спали, протирали запотевшие за ночь стекла машин, переговаривались. Он услышал, что автобус идет в девять в Мукачевский монастырь, и вдруг засуетился, кинулся бриться, переодеваться, долго разыскивал гида, чтобы попросить разрешения ехать вместе с туристской группой. Тетя Зося, узнав, что он отправляется в Мукачев, сунула в окно какой-то узелок — гостинец внуку. В суматохе она ни о чем не спросила, да он все равно бы не сказал, что едет к Любочке Ляминой в Мукачевский монастырь.

К девяти, когда автобус вышел из Рахова, погода испортилась. Бисер дождя ложился на середину ветрового стекла, неторопливые стеклоочистители смахивали его в стороны, превращая в долгие, размытые струи.

Левенфиш сидел впереди, рядом с шофером, покойно положив руки на колени, придерживая узелок с яблоками в ситцевом клетчатом платке. Пальцы его чуть-чуть дрожали. Он видел и не видел открывающийся перед ним путь. Мелькнула навстречу колонна новеньких, непривычно чистых самосвалов, в косой сетке дождя вдруг возникло стадо красно-пегих коров, пастух в брезентовом корявом плаще, баба, закутанная в целлофановое полотнище, черепичные крыши, огромные георгины в палисадниках, со спутанными под дождем, как мокрая собачья шерсть, лепестками.

Он закрыл глаза. Только бы не исчезла эта энергия, этот подъем, с каким он ринулся в поездку! Любочка Лямина, русская девочка в польском городке. Черный бант на стриженых светлых волосах, смуглые ножки в белых носочках. Квятковский не знал и не мог знать, что все началось гораздо раньше. Разве это обычный студенческий роман? Помнит ли она?..