Хорошо !

либерал, но казачество,

пожалуйста,

оставьте в покое. Например,

мое положенье беря, это...

черт его знает, что это такое! Сегодня с денщиком:

ору ему

-эй, наваксь

щиблетину,

чтоб видеть рыло в ней!И конешно

к матушке,

а он м е н я

к м о е й, к матушке,

к свет

к Елизавете Кирилловне!" "Нет,

я не за монархию

с коронами,

с орлами, НО для социализма

нужен базис. Сначала демократия,

потом

парламент. Культура нужна.

А мы

Азия-с! Я даже

социалист.

Но не граблю,

не жгу. Разве можно сразу?

Конешно, нет! Постепенно,

понемногу,

по вершочку,

по шажку, сегодня,

завтра,

через двадцать лет. А эти?

От Вильгельма кресты да ленты. В Берлине

выходили

с билетом перронным. Деньги

штаба

шпионы и агенты. В Кресты бы

тех,

кто ездит в пломбированном!" "С этим согласен,

это конешно, этой сволочи

мало повешено". "Ленина,

который

смуту сеет, председателем,

што ли,

совета министров? Что ты?!

Рехнулась, старушка Рассея? Касторки прими!

Поправьсь!

Выздоровь! Офицерам

Суворова,

Голенищева-Кутузова благодаря

политикам ловким быть

под началом

Бронштейна бескартузого, какого-то

бесштанного

Лёвки?! Дудки!

С казачеством

шутки плохиповыпускаем

им

потроха..." И все адъютант

-ха да хиПопов

-хи да ха."Будьте дважды прокляты

и трижды поколейте! Господин адъютант,

позвольте ухо: их ...ревосходительство

...ерал Каледин, с Дону,

с плеточкой,

извольте понюхать! Его превосходительство...

Да разве он один?! Казачество кубанское,

Днепр,

Дон..." И все стаканами

дон и динь, и шпорами

динь и дон. Капитан

упился, как сова. Челядь

чайники

бесшумно подавала. А в конце у Лиговки

другие слова подымались

из подвалов. "Я,

товарищи,

из военной бюры. Кончили заседание

тока-тока. Вот тебе,

к маузеру,

двести бери, а это

сто патронов

к винтовкам. Пока соглашатели

замазывали рты, подходит

казатчина

и самокатчина. Приказано

питерцам

идти на фронты, а сюда

направляют

с Гатчины. Вам,

которые

с Выборгской стороны, вам

заходить

с моста Литейного. В сумерках,

тоньше

дискантовой струны, не галдеть

и не делать

заведенья питейного. Я за Лашевичем

беру телефон,не задушим,

так нас задушат. Или

возьму телефон,

или вон из тела

пролетарскую душу. С а м

приехал,

в пальтишке рваном,ходит,

никем не опознан. Сегодня,

говорит,

подыматься рано. А послезавтра

поздно. Завтра, значит.

Ну, не сдобровать им! Быть

Керенскому

биту и ободрану! Уж мы

подымем

с царёвой кровати эту

самую

Александру Федоровну".

6

Дул,

как всегда,

октябрь

ветрами как дуют

при капитализме. За Троицкий

дули

авто и трамы, обычные

рельсы

вызмеив. Под мостом

Нева-река, по Неве

плывут кронштадтцы... От винтовок говорка скоро

Зимнему шататься. В бешеном автомобиле,

покрышки сбивши, тихий,

вроде

упакованной трубы, за Гатчину,

забившись,

улепетывал бывший"В рог,

в бараний!

Взбунтовавшиеся рабы!.." Видят

редких звезд глаза, окружая

Зимний

в кольца, по Мильонной

из казарм надвигаются кексгольмцы. А в Смольном,

в думах

о битве и войске, Ильич

гримированный

мечет шажки, да перед картой

Антонов с Подвойским втыкают

в места атак

флажки. Лучше

власть

добром оставь, никуда

тебе

не деться! Ото всех

идут

застав к Зимнему

красногвардейцы. Отряды рабочих,

матросов,

голидошли,

штыком домерцав, как будто

руки

сошлись на горле, холёном

горле

дворца. Две тени встало.

Огромных и шатких. Сдвинулись.

Лоб о лоб. И двор

дворцовый

руками решетки стиснул

торс

толп. Качались

две

огромных тени от ветра

и пуль скоростей,да пулеметы,

будто

хрустенье ломаемых костей. Серчают стоящие павловцы. "В политику...

начали...

баловаться... Куда

против нас

бочкаревским дурам?! Приказывали б

на штурм". Но тень

боролась,

спутав лапы,и лап

никто

не разнимал и не рвал. Не выдержав

молчания,

сдавался слабыйуходил

от испуга,

от нерва. Первым,

боязнью одолен, снялся

бабий батальон. Ушли с батарей

к одиннадцати михайловцы или константиновцы... А Керенский

спрятался,

попробуй

вымань его! Задумывалась

казачья башка. И редели

защитники Зимнего, как зубья

у гребешка. И долго

длилось

это молчанье, молчанье надежд

и молчанье отчаянья. А в Зимнем,

в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят

министры

в меди блях, и пахнет

гладко выбритыми. На них не глядят

и их не слушаютони

у штыков в лесу. Они

упадут

переспевшей грушею, как только

их

потрясут. Голос-редок. Шепотом,

знаками. - Керенский где-то?- Он?

За казаками.И снова молча И только

под вечер: - Где Прокопович?- Нет Прокоповича.А из-за Николаевского чугунного моста, как смерть,

глядит

неласковая Авроровых

башен

сталь. И вот

высоко

над воротником поднялось

лицо Коновалова. Шум,

который

тек родником, теперь

прибоем наваливал. Кто длинный такой?..

Дотянуться смог! По каждому

из стекол

удары палки. Это

из трехдюймовок шарахнули

форты Петропавловки. А поверху

город

как будто взорван: бабахнула

шестидюймовка Авророва. И вот

еще

не успела она рассыпаться,

гулка и грозна,над Петропавловской

взвился

фонарь, восстанья

условный знак. - Долой!

На приступ!

Вперед!

На приступ!Ворвались.

На ковры!

Под раззолоченный кров! Каждой лестницы

каждый выступ брали,

перешагивая

через юнкеров. Как будто

водою

комнаты полня, текли,

сливались

над каждой потерей, и схватки

вспыхивали

жарче полдня за каждым диваном,

у каждой портьеры. По этой

анфиладе,

приветствиями оранной монархам,

несущим

короны-клады,бархатными залами,

раскатистыми коридорами гремели,

бились

сапоги и приклады. Какой-то

смущенный