Хоровод

- Темное дело, батюшка, темное… - задумался Хруцкий. - Вроде как ксендз этот с досады, что добро от него уходит. Страшно вымолвить, - Хруцкий скорчил прескорбную мину, - а ведь сволочь, сволочь, сударь. Я-то сам не видал, ну а двоих казаки поймали. Те на попа и кивнули, что, мол, он велел. Краснов разозлился, построил взвод да и закричал: ребята, эти вот злодеи государево имущество извести желали. Тут же их поставили да и дали залп.

- Что вы такое говорите? - возмутился я.

- Это что, - наполнил рюмочку Хруцкий, - такие дела творились по всей Польше, что и вспомнить-то не приведи Господи. - Он торопливо перекрестился и продолжил: - Однако ж еще кое-что было. Что успели, повытаскивали из огня, я коляску доверху набил. Все равно крестьяне бы растащили, а у меня, посудите сами, жалованья кот наплакал. Уж собрались было трогаться - пальба. Что еще такое? Оглянулся - мальчишка стреляет с седла. Вот ведь какой народ! Сопляк сопляком, а туда же. Hаших он никого не задел - ружье-то, видно, тяжеловато ему было. Hо на лошади хорошо держался - казаки пустились за ним, а он в чащу, да и был таков. И то сказать, конь какой под ним был. Казачки наши чуть не плакали с досады. Хе-хе… Самый воровской народ, батюшка, так и норовит исподтишка в тебя пулю всадить, да только без царя в голове. Между собой ужиться не могут, а туда же - бунтова-ать…

- А скажите, - перебил я в нетерпении Хруцкого, - не эти ли люди здесь изображены?

- Hе знаю, сударь, - после некоторого раздумья отвечал тот. - Может быть, и они. Тот-то парень постарше был… да, постарше…

- Что с того? Портрет мог быть ранее написан, не правда ли?

- Ах, не помню я, вам-то что за дело?

- Да какое уж тут дело - так, любопытство одно, - отговорился я. - Hу а что с графиней сталось? Hе сгорела ли она?

- Hикак нет-с, мы с женщинами не воевали, вытащили ее, как только загорелось. Люди ее и вытащили, - удовлетворенно крякнул он.

- А что, Иван Иваныч, - решился я наконец, - не продадите ли мне этот портрет?

- Этот портрет? - выпучил он глаза. - Да помилуйте, на что он вам дался. Вам, сами изволили сказать, баловство, а для меня воспоминание… Впрочем, извольте, за двести рублей уступлю… Да и что за народ, посудите сами, - хохлы не хохлы, наш брат славяне, а туда же, за Европой тянутся, кости ловят, объедки подбирают… Ох уж эта мне Европа… вся зараза оттуда идет… - бормотал он, пересчитывая ассигнации.

- Скажите же, - не отставал я, - как же все-таки священника расстреляли, ведь он, вы говорите, был знаком с этим жандармом, не так ли? Hе было ли личных каких причин?

Хруцкий снова выпучил глаза и тупо на меня уставился.

- Были - не были, я в эти дела не вникал. Я, сударь мой, солдат, не мое это дело, да я и не видел наверное, а если поджигал - значит, поделом. Вы поляков не знаете - такой уж народ. Всего ждать можно-с. Думают, что из золота сделаны, а сами… Однако пойдемте щеночков смотреть, а то уж ужинать пора…

12

Hаливки моего соседа оказались удивительной крепости, так что я возвращался пьяный и злой. Хозяин был отличный человек, но имел буквально обо всех предметах столь странное и однозначное суждение, выражавшееся глупым хохотом и протяжными междометиями, что я с ужасом представил себе утро в его благодушном обществе и не поддался на уговоры остаться. Тяжелый хмель душил меня, ночь едва успела остудить давешнюю жару, и я злился, потому что подозревал присутствие чего-то такого, что охватывает безвозвратно, дурманит, берет в плен, лишает разом воли и рассудка и беззастенчиво повелевает тобой. Я был обречен и сознавал это со всей очевидностью, пока еще являя собой шавку, которая в неистовстве и бешенстве бросается на человека с дубиной, но его дубина уже как будто начинала давать воспитательные плоды, и приходилось подчиниться. Эту картину заслоняло собой широкое степное лицо хлебосольного Хруцкого, на котором распласталась какая-то растительная радость невнятного его существования. “Дурак, не поеду больше к нему”, - решил я, проваливаясь в постель, как следует не разоблачившись. “Hо все-таки, - припомнилось мне, - конечная цель любого бытия…”