Хоспис

Скитался я по пирамидам этим царским, по выжженным полям, мне сказали встреченные крестьяне: тут змеи! – я не понял, мне руками показали, как змея ползет, и зашипели по-змеиному. Крестьяне кинули мне сомбреро от солнца: надень! – я ловко поймал, напялил его и шел, и сам себе казался мексиканцем. Я шел и смеялся: ну тяпни меня, укуси, змея! Вместо змей навстречу мне выбежали забавные зверьки. Ростом с лису, мордочки узкие, хитрые, хвосты длинные, толстые, пушистые и полосатые. Я потом узнал, как они зовутся по-русски: носухи. Носухи, черт! Ластились ко мне. Я гладил их, как котят. Видел: они хотели есть. У меня в кармане завалялся сэндвич с ветчиной, я им скормил. Они ели у меня с ладони.

Я подумал: а что, если поймать одну такую носуху да привезти к себе домой? Все не скучно будет. Я буду ее кормить, поить… играть с ней… хватать ее за полосатый хвост… Гладить, гладить по хитрой голове. А потом она стащит у меня со стола самый лакомый кусочек и упрыгнет в открытую форточку. Не очень-то от меня убежишь, у меня восьмой этаж; а она по карнизам, по карнизам. А я подойду к окну и буду глядеть ей вслед.

Всем нужна свобода. Зверю. Птице. Рыбе. А что нужно человеку? Бывает так, что и от свободы он задохнется. Как во взорванной подлодке.

Ночью ко мне приходила моя Россия. Слушай, не смейся! Высоким штилем говорю. Наплюй. Это я придуряюсь. Но ведь она и правда приходила. Лягу спать, и только глаза закрою – она шагает к постели моей и на меня наваливается. Как толстая, большая баба, и лицом горячим к моему лицу прислоняется, а лицо у нее мокрое, по щекам ее слезы текут, и она мне рожу слезами мажет. Дождями! Ливнями солеными! Как я ее вспоминал, батя! Россию! Даже не представляешь! До скрипа зубовного. Ненавистную. И любимую. Ни одну бабу на земле я так не любил – там, ночами, в Мехико, жарком, сухом и чужом, как – родину мою, безумицу мою. Кровью, выходит, она в меня проросла. А я-то и не заметил. Никакие пирамиды, никакие такос, сок мясной по губам течет, никакая зеленая текила… хоть бочками лей, хоть на голову мне… ничего, ничего не заменит ее, дуру. Родину. Я ночью лежу, глаза в потолок, от тоски тошнит, и, чтобы не блевать на пол и не рыдать, я сам с собой говорю по-русски. Бать! Тоска такая, что хоть лоб об стенку разбей. И ведь хотел однажды. Вскочил с кровати и ну биться головой о стену. В кровь башку разбил. Сел на пол и плакал. Толку что? Примочки делал свинцовые. Таблетки от боли глотал. Хохотал над собой. Уж если себя убивать, так сразу. С балкона прыгать. Или цианистый калий жрать.

Бать, не бери в голову. Тоска не хлеб, маслом не намажешь; слеза не водка, с ног не свалит. Батя, да нормально мне в Мехико жилось, очень даже ничего, я согласен был так жить и дальше, вот только кто-то бы деньжат мне подкидывал; а с ним бы я, в благодарность, делился. Но никто мне таких гостинцев не приготовил. Карабкайся сам, акробат! Вон она, твоя пирамида, ее голодный призрак! Я вечерами садился и пересчитывал деньги. Хозяин квартиры являлся за оплатой регулярно, первого числа каждого месяца. Четыреста долларов, это же просто по дешевке. Но деньги таяли. Я был обречен. Либо работай, либо кради! Третьего не дано.

И тут, батя, тут началось. Все радости и печали, все в одночасье разрушилось. И обрушилось.

Мексику накрыло страшное землетрясение.

Ну, ты сам понимаешь, я никогда в такую переделку не попадал! А вот довелось. Жутко все началось. Ночью. Я проснулся оттого, что мне приснилось: в лодке плыву, и дикий шторм, и сейчас лодчонку мою, битком набитую народом, волны перевернут. Опять та лодка, да, она уже у меня в жизни была. Проснулся весь мокрый, в подушку вцепляюсь, – а тут толчок! И еще, и еще! Со шкафа посуда попадала, разбилась. Стены трещинами зазмеились. Я вскочил, в джинсы ногами еле попал. Рубаху натягиваю, глаза продираю. Умываться уже некогда, все шатается, рухнет вот-вот! Я ринулся было вон из квартиры, да в последний момент догадался все-таки: схватил бумажник, паспорт в нем, остатки денег, а еще, бать, ухохотаться, фотография Дины, я ее с собой таскал, все же девчонку эту забыть не мог. Сантименты! Глупое сердце, не бейся, как-то так в стихах, не помню. К чёрту сердце! Я только успел скатиться по лестнице, люди рядом со мной тоже сбегали вниз и орали, спотыкались, падали, я обернулся, мы все обернулись и увидали, как дом наш сложился вдвое, потом стены поползли вниз вместе с окнами и лестницами, и за мгновенье дом рухнул, вместо него на асфальте лежали груды камня, осколки кирпичей, слои пыли. В толпе сначала раздался тихий вой. Будто выла собака. По покойнику. Потом вой усилился. Там и сям раздавался громкий плач. Мужчины закрывали бабам орущие рты ладонями. Безумная мать бегала рядом с руинами и кричала: "Ихо! Ихо! Айи ми ихо!" Я так понял, у нее обломками придавило ребенка.