Хоспис

А густота все раздвигалась, и на ее месте возникала пустота. То густо, то пусто, помнишь пословицу? Пустота – оборотная сторона густоты. Чем гуще нынче щи хлебаешь, тем страшней завтра с голоду помираешь. Мы с тайкой той стояли в пустоте. Воздух разреженный. Насквозь прозрачный. Нежный, нежный. Ни ветерка. Перо птичье пусти, так не полетит, а повиснет. Ничего не избыть! Не простить ничего! А пустота и забывает, и прощает. Все собой заслоняет. И обещает: завтра, завтра опять будет густо. Ты только подожди. Потерпи до завтра.

Это как я моим умирающим, среди пыльных камней, бормотал: ты потерпи, потерпи.

А тайка? А что тайка? Я времени не терял. У меня оставались последние краденые деньги. Послужите, деньги, нам обоим на радость. Я сказал ей: не знаю, где ты живешь, а у меня дом раскололся и камнями раскатился, давай на море поедем, что ли, весь этот ужас заедим, запьем, заплаваем? Рванем в Акапулько? И мы рванули в Акапулько.

Тайка все больше молчала. А я и не приставал. Я не назойливый. А она тоже деликатная. Так мы молчали оба. Нам не нужно было даже узнавать имена друг друга: просто два человека на земле. На море. На пляже, и темно-синие волны бешено плещут в скалы, и белая пена взлетает до неба. Красиво! Я давно не был на море. Мехико сухопутный город. Надо был нам обоим отключиться от этой внезапной атомной войны, которую нам объявила природа. Тайка мне объяснила: Мехико стоит на соединении трех могучих земных плит. И эти плиты время от времени приходят в движение. Стукаются лбами, как пьяные мужики. Мне ни жарко ни холодно было от этого ликбеза. Я пожимал плечами. Щурился, глядел на синеву. Море, это перевернутое небо. Небо, перевернутое море. Два синих окоема. А мы между ними. Жалкие букашки. И что копошимся? Тайка ложилась животом на песок. Я втихаря разглядывал ее. Ножки кривоваты, задик крошечный, будто картонный, ручки высохшие, как у мумии или у деревянной куклы. Йогой, что ли, на родине занималась? И какого беса прилетела в Мексику? А я, я-то какого беса сюда прискакал?

У каждого из нас, бать, свой бес.

Я предпочитал с ним не общаться и не бороться.

Бес этот, должно быть, звался судьба.

Но и о судьбе я мало думал; лень было.

Я вставал, вразвалку шел к морю. Оно ждало меня. Стелилось под меня. Я входил в него, взмахивал над головой руками, врезался в его соль головой, плыл, греб широко, размашисто, и море раздвигалось подо мной, горячо колыхало меня, раскрывалось мне, отдавалось мне. Вода, женщина. Камень, мужик. Камень потонет в воде, пойдет на дно. Я еще стоял, как утес, под ударами волн. Да какие были мои волны? Так, волнишки. Легкая зыбь, рябь. Я не знал, что такое настоящий шторм. Страсть! Да не нужно мне ее было. Я и без страсти полным ртом нахватался и страха, и жути, и торжества. Всего в меня набилось под завязку. Я, честно, хотел уже на покой. Ну, как старый дедок: трубочку в зубы, солнышко, завалинка. Какая завалинка тут? Тут белый кварцевый песок. Скалы. И густо-синий океан, и скалится прибой. И тайка говорит мне тихо: хочу на родину, хочу домой. Я позавидовал ей. Родина, дом, у нее все это еще было. У меня уже не было.

Там, на пляже в Акапулько, она спросила меня: кто ты? Я сам не знал, как у меня это вырвалось. Бродяга, говорю, я русский, я русский бродяга. Бродяга я, бродяга я, авара я, авара я! Бать, я вспомнил, ты мне пел песню про какого-то старинного бродягу. Я эту твою песню вспомнил и тайке запел. Она захлопала в ладоши. Бродь-яга, смешно выговорила она по-русски, what is it? Я поскреб по сусекам памяти. It's wanderer, говорю. А, кивнула она и замерла. И долго глядела на море. А потом прикрыла глаза рукой и сказала: my eyes got sick of the blue, мои глаза заболели от синевы.

В Бангкоке тайка привезла меня в родительский дом. Родительский, это пышно сказано. И дом, тоже чересчур напыщенно. Крохотная нищая хижина, внутри сидит сморщенная старуха. Бабушка тайки. А вот посудой она сервировала стол – закачаешься. Чуть ли не мейссенский фарфор. Я обомлел. И на сморщенной лапке у бабки ярко горел королевский перстень: гладко обточенный золотистый кабошон, громадный, хищно-тигриный. Тайка выцедила сквозь зубы: мы раньше были богатые, потом враз обеднели. Я не выпытывал, почему. Она сама сказала, ночью. У нее отец совершил преступление, убил англичанина. Его судили и приговорили к расстрелу. Мать сошла с ума. Еще у тайки было два младших братца – они утонули в канале. Хотели покататься в джонке, лодочник зазывал их, они прыгнули, да мимо, сразу захлебнулись. Осталась одна бабка.

Так что ж ты бабку одну бросила, спросил я ее, обнимая и утыкаясь носом ей в пахучие, как лилия, влажные волосы. Ничего, отвечала тайка, бабка у меня крепкая, как обожженный кирпич. Мы спали допоздна, бабка нас не будила. Может быть, старуха думала, что я внучкин жених. А может, и муж; старуха молчала, нам под кожу не лезла, курила маленькую трубку с длинным тонким чубуком. В воздухе расплывался странный дым. От него голова кружилась, как от спирта. Я спросил, что старуха курит. "Опий", – лаконично ответила тайка.