Хоспис

– Понятно. Увозим его. Дверь вы закроете? У вас, у вас-то, – наклонились к Илье Ильичу, – ключ-то есть?

Илья Ильич махнул слабой рукой, и сильно, жутко заболело в локте.

– У нее… пусть все у нее…

Он ощущал – его берут цепкие равнодушные руки, поднимают, укладывают на гладкое, холодное, и несут куда-то, тащат, будто он рояль или шкаф. Он внезапно и страшно пожалел, что не может идти в машину "скорой" своими ногами. "Вещь, шкаф, стол, кресло. Доска, бревно. Мясо. Труп". Мысли хлестали жесткие и ясные, били наотмашь. Он не сопротивлялся им: уже не мог.

Его на носилках втащили в салон раздолбанной "буханки" и уложили на каталку. Ехали, потом остановились, потом опять его взяли и понесли. Он лежал на носилках с закрытыми глазами и старался ни о чем не думать. Жар усиливался. Он видел свое лицо будто сверху, и ужасался – вместо лица красная безглазая маска, будто красной тряпкой лицо накрыли.

Грубо свалили вниз, не уложили, а странно шлепнули, будто блин на сковороду. Постель. Чужая и холодная, под ним. Как холодная женщина. Давно это было, женщина. Он уж и забыл. Под одеяло бы заползти. Согреться.

Снова начал мерзнуть, и затрясло. Надо открыть глаза, надо, надо.

"Открой глаза, дурень! Открой, безмозглый скот!"

Ругал себя Людочкиными словами. А потом голос покойной жены ясно, внятно раздался надо лбом: "Дундук с отрубями! Скоро ко мне придешь! Молись!"

– Молись, Варя, ах… кому молиться? Одеяло… одеяло накиньте… холодно… холодно…

Никого не было там, куда его привезли.

И он поднатужился и смог открыть глаза.

Обвел глазами стены белого пустого куба. Он внутри смерти, разве это неясно.

Она квадратная, белая, безлюдная, беззвучная.

А разве в могиле думают? Разве мысли текут?

В смерти распахнулась стеклянная дверь, и беззвучно вошел человек. Женщина.

Это не Людочка была. И не покойная Варя.

Женщина в белом халате, а поверх халата, на плечах – вязаный черный ажурный платок, и запахивается в платок, ей тоже холодно. Всем тут холодно.

Ближе подошла. Он видел лицо: старое. Морщинами изрезанное щедро и подробно.

– Вам лучше? Вы открыли глазки.

"Как про птичку сказала, про попугая: глазки".

Илья Ильич попытался улыбнуться, не получилось.

– Мне очень холодно.

Старая женщина обмотала край ажурного платка вокруг шеи.

– Не тепло тут, да. Мы все просим, просим подтопить. Видимо, придется заводить свою котельную. Такая холодная весна, как зима.

Она, как и все они, опять щупала его лоб. Попросила показать язык. У Ильи Ильича зуб на зуб не попадал, и он язык прикусил. И глотал свою кровь.

"Будто зуб выбили, сколько кровищи".

Женщина отшагнула от него, отвернулась и спокойно пошла к двери.

И тогда Илья Ильич, ему показалось, крикнул, а на деле прошептал ей в уходящую спину:

– Я умираю?!

И она услышала, обернулась.

Опять подошла к нему.

Наклонилась над ним низко.

У нее из-за затылка выскользнули волосы, седые пряди, и упали Илье Ильичу на ужасающееся лицо. Она быстро, смущенно убрала их ловкими пальцами. Пальцы пахли хлоркой.

– Вы? Да. Умираете.

Потом выпрямилась, но не уходила от него.

И еще тише сказала:

– Уходите. Мы все уйдем.

Вздохнула и добавила, очень тихо:

– Я тоже.

Когда она уже дошла до двери, беззвучно и грациозно, а сама крупная, тяжелая, старая, – Илья Ильич весь потянулся с кровати вслед за ней, и ему казалось, над матрацем приподнялся, скрючил горячие бессильные пальцы, и губы лепили, выпускали вдогон женщине легко летящие, прозрачные слова:

– Спасибо, спасибо, что не обманули.

Он лежал в странной больнице. Он больницу рассматривал большими глазами, будто впервые в нее попал. Забыл, где лечился и когда. А эта, нынешняя, ни на что не была похожа. Новая, единственная. Врачи подходили к нему, щупали его там и сям; он отворачивал на подушке голову и делал вид, что спит – всхрапывал, вздрагивал. Сам не понимал, притворялся или тело все само делало за него: ноги сами дрожали, легкие сами свистели. Будто в грудь Илье Ильичу кто-то налил крепкой наливки или настойки: булькало и жгло.

"Так люди, когда тонут, вдыхают воду. Очень больно, когда вода втекает в легкие. Но я-то не под водой. Я не под водой!"

Он утешал себя, как мог.

А странные стены косили страшным креном, сдвигались и раздвигались, и он таращил глаза, смутно понимая, что похож на рака. "Рак, рак, а вдруг у меня рак?" Вспомнил: одна знакомая дама, с крашеными кудрями и крашеными ногтями, знающе говорила ему: "Мы все умрем от рака, если до него доживем".

Лампа падала на него с потолка. Тускло, ущербной луной, мерцал казенный плафон. Иногда плафон казался ему лысой головой мертвого ребенка. Его жена делала аборты. Шесть абортов. Когда возвращалась домой из женской больницы, ему казалось: она несет перемазанного кровью убитого младенца в подоле.

– Не падай на меня, мой сын, – вылеплял он сухими губами.