Хождение за три моря

Вопрос был не праздный. «Пасхалии» — указатели дней в году, когда должна праздноваться Пасха. Недавно митрополит Зосима предупредил Ивана, что указатели дней вычислены всего лишь до конца века, то есть до семитысячного года от сотворения мира[44], и что среди клира распространяется убеждение о наступлении в семитысячном году конца света. «Доселе уставиша святые отцы наши держати паскалию до лета седьмотысящного. Нецые же глаголят, тогда же будет второе пришествие господне и Страшный суд». До второго пришествия оставалось времени всего ничего, и слух о нём тревожил многих. Беспокоился и Иван, ибо в последнем случае его радения теряли всякий смысл.

— Не оставляй своих забот, государь, — твёрдо произнёс монах. — Ничего не случится. Так говорят люди малосмыслящие. Ещё святой евангелист Марк глаголил: о том дне и часе никто не ведает, ни ангелы небесные, ни сын божий, токмо отец един Всевышний, — сказал, как мёдом Ивана по губам мазнул.

Вот ещё источник тревог и беспокойств — боярская дума, в ней не наберётся и двухсот думцев, а склок, ссор, оговоров, тяжб, обид — как если бы рать на рать навалилась. А причина проста — местничество, то есть кто на каком месте сидеть должен. В таком деле самая малая подсидка смерти подобна. Ещё Василий Тёмный, дабы утвердить преимущества службы при своём дворе, объявил:

— Князь, токмо потому, что он князь, должен по службе стоять выше боярина.

И никто не подозревал, что из местничества выйдет. По первости пришлось уточнить, что бывшие великие князья, к примеру ярославские, само собой, должны быть выше удельных. Князья Пенковы всегда впереди князей Курбских или Прозоровских, потому что они ярославичи, а Курбские и Прозоровские имели всего лишь уделы в Ярославском княжестве великом. Но многие удельные теряли свои отчины ещё до перехода на московскую службу. Такие ставились ниже старинных бояр, чей род служил ещё при Калите. Далее. При Василии Первом и Василии Тёмном, да и при самом Иване, переезд в Москву служилых людей усилился. Только при Иване в родословные книги было записано ещё сто пятьдесят фамилий. Можно сказать, вся Русская равнина со всеми украинами оказалась представлена этим боярством во всей полноте и пестроте разноплеменного народа — греки, немцы, литвины, татары, угры, мордва. На какие места их сажать, чтобы не обидеть? И не приведи Господь потеснить старинных московских бояр — Кошкиных, Бутурлиных, Челядниных, Воронцовых, Морозовых, Ховриных. Все они были великим князьям вольными советниками и преданными соратниками, их-то всяко обидеть — грех смертный. Напасть пошла ещё и оттого, что старые боярские роды служили государю по договору, а титулованные князья — Шуйские, Ростовский, Бельские, Мстиславские, Стародубские, Вяземские, Одоевские — стали служить по происхождению, то есть не по пожалованию государя, а по наследственному праву. Москва для них стала как бы сборным пунктом, откуда они правят Россией не поодиночке, как правили пращуры, а «совместно и совокупно».

Кто откажется от наследственных прав? Отсюда, по мнению Ивана, стала проистекать излишняя вольность титулованных бояр, мешающая ему утвердиться самодержцем. Это не просто раздражало, а посягало на его исконние «отчинные права». Боярская дума даже с ним осмеливалась не соглашаться и спорить. Иван вынужден был терпеть своеволие наследственных князей, ставших московскими боярами, поскольку ещё оставались великие княжества Рязанское, Тверское, процветал никому не подвластный вольный Новгород. Но обиды то и дело возникали между самими боярами, поскольку счёт между ними стал таким сложным, что в нём легко было запутаться даже человеку искушённому. Установившийся порядок гласил: «Первого брата сын четвёртому дяде в версту», то есть ровня. Это в том случае, если первое место в семье принадлежало большаку, старшему брату. Тогда два последующих места — двум его младшим братьям соответственно возрасту, четвёртое — его старшему сыну. Если у большака был третий брат, он не мог даже за обеденным столом сесть ни выше, ни ниже старшего племянника, а был ему ровня. Как считались в семье за столом, точно так и на службе. Тот же счёт был и между родами. И даже Иван не подозревал, что именно в этом — начало будущих великих потрясений[45].

Печи ещё не топили, и в просторном думском помещении было прохладно. В высокие стрельчатые окна вливался тусклый свет пасмурного осеннего дня.