Хозяйка Дома Риверсов

— Нет, — ответил мне врач. — Он снова ушел от нас.

Королева обернулась, лицо ее потемнело от гнева.

— Неужели вы не можете привести его в чувство? Ну, ударьте его по лицу!

— Нет.

Жизнь нашего маленького двора в Виндзоре так давно была сосредоточена вокруг королевы и ее сына, который уже пытался говорить и мог, хотя и несколько неуверенно, переходить от одних рук к другим, что не все заметили перемены. И все же что-то явно менялось. Я, например, дежуря подле короля, отчетливо ощущала, что он пытается шевелиться, что он скоро очнется. За ним по-прежнему тщательно наблюдали врачи, слуги кормили и мыли его, но почти все попытки его исцелить были оставлены, поскольку ни одна из них не принесла никаких результатов. Но теперь мы снова начали надеяться; нам уже казалось, что вскоре он сам, без помощи врачей, выйдет из своего затянувшегося забытья. Теперь я каждое утро подолгу просиживала возле него, а еще кто-нибудь из числа самых верных фрейлин королевы оставался с ним до позднего вечера. Королева тоже заглядывала ненадолго, но каждый день, где-то в полдень. Я следила за Генрихом очень внимательно, и, по-моему, сон его постепенно становился менее глубоким, а порой я была совершенно уверена, что он отлично слышит, о чем мы говорим.

Конечно, меня терзали мысли о том, что именно он будет помнить, когда совсем очнется. Более года назад перед ним предстало поистине шокирующее зрелище, и в результате он закрыл глаза и погрузился в спасительный сон, чтобы никогда больше этого не видеть. Последняя фраза, которую он слышал, принадлежала мне: «Не смотрите. Не надо смотреть». Если он снова откроет глаза, готовый смотреть, готовый видеть, можно только гадать, что именно сумеет он вспомнить и что подумает обо мне. Уж не решит ли он, что во всем виновата я? Что это из-за моих слов он так долго блуждал во тьме и молчании?

Я очень сильно тревожилась и осмелилась даже спросить королеву, не кажется ли ей, что король станет обвинять нас в том, что ему пришлось пережить такое тяжкое потрясение, собственно, и вызвавшее его болезнь.

Однако она смотрела на меня ясным, невинным взором.

— Вы имеете в виду те ужасные вести из Франции? — уточнила она.

— Нет, те обстоятельства, при которых он эти вести узнал, — пояснила я. — Вы были тогда так расстроены, и герцог оказался в вашей спальне, да и я тоже… Может, королю показалось, что нам следовало… с большей осторожностью сообщить ему о столь печальных событиях?

— Да, возможно, — согласилась она. — И если он все-таки когда-нибудь поправится и будет в состоянии нас услышать, мы непременно извинимся перед ним за то, что не подготовили его к столь сильному потрясению. Это было так ужасно для всех нас. Я и сама ничего толком не могу припомнить о том вечере. По-моему, я потеряла сознание, и герцог пытался привести меня в чувство. Но я не помню.

— Да, вы ничего не помните, — кивнула я, отлично понимая, что это наиболее безопасный путь для всех нас. — И я тоже ничего толком не помню.

Рождество мы праздновали в большом зале Виндзорского замка. Народу было немного, ведь число придворных в последнее время печально уменьшилось, но праздник мы все же устроить постарались: приготовили всем подарки и множество игрушек для маленького принца. А вскоре, буквально через несколько дней, подарок нам преподнес король: он не только очнулся, но и какое-то время продолжал бодрствовать.

Случилось настоящее чудо. Король просто открыл глаза, зевнул, как ни в чем не бывало огляделся и с удивлением обнаружил, что спал в кресле, а вокруг него полно людей, хотя находится он в своих, хорошо ему знакомых покоях Виндзорского замка. Врачи кинулись звать нас, но навестили его только мы с королевой, решив, что не стоит пока пугать его слишком большой толпой придворных.

Мы вошли очень тихо, словно приближаясь к раненому животному, которое может испугаться и навредить себе. В этот момент король как раз пытался встать на ноги, и врачи, поддерживая его с двух сторон, помогали ему удерживать равновесие. Его пошатывало, но он все же мгновенно поднял голову, увидел королеву и неуверенно выдохнул: «Ах…», мучительно пытаясь отыскать ее имя в своей замутненной памяти.

— Маргарита, — произнес он наконец. — Маргарита Анжуйская.

Тут на глазах у меня выступили слезы; мало того, я с трудом сдерживала рыдания. И этот жалкий человек — король Англии! А ведь когда я впервые его увидела — еще маленьким мальчиком, — он был ничуть не хуже этого красавчика Эдуарда Марча, сына Ричарда Йорка. Теперь король казался совершенно опустошенным и измученным. Он сделал один неуверенный крошечный шажок, и королева склонилась перед ним в глубоком реверансе. Нет, она не протянула к нему руки, чтобы его поддержать или хотя бы дотронуться; она не бросилась в его объятия. Все было в точности как в легенде о Короле-рыболове и той молодой женщине, которую считали его супругой: она жила с ним, но они никогда друг друга не касались.

— Ваша милость, я так рада снова видеть вас в добром здравии, — тихо промолвила она.

— Я что же, был болен?

Мы с ней быстро переглянулись.