Хозяйка дома у озера

— Да. — Девушка села и обхватила себя руками за колени. — В тот день в доме была лишь кухарка, да и та сидела у себя, потому что вряд ли кто хотел ужинать. Гулька испросила разрешения остаться дома, у нее очередной младенец занемог, горничных папенька еще с утра отослал, старший лакей подвернул ногу, младший перебрал браги, оба носов из задней половины не казали. Вроде бы и не таился никто, но как-то само вышло… — Настя поежилась, то ли от утренней прохлады, то ли от воспоминаний. — Вышло то, что вышло. Дохтур уехал засветло, оставив мне пузырек с успокоительными каплями. — Она закрыла глаза, вспоминая и вспоминая свой последний день.

Она помнила чувство потери, что охватило ее. Оно было настолько всеобъемлющим, что заполнило ее целиком, то и дело выплескиваясь наружу слезами. Все сливалось в сплошную серую полосу.

Настя бродила по дому, изредка выглядывая в окна, словно ожидая посланца с того света. Но странное дело тот задерживался, да и остальному миру была безразлична смерть старой няньки. Куры продолжали ходить по заднему двору и копошиться в земле, Семен колол дрова и матюгался, его малолетний сын Васька складывал чурки в поленницу и пытался повторить ругательства.

Вторая пролетка остановилась перед домом ближе к вечеру. Настя как раз стояла у окна и с тоской смотрела на удлинившиеся тени, что перевалились через подоконник и легли на пол гостиной.

— Кого высматриваешь? — спросил папенька. — Если жениха, то напрасно. Он отбыл на юга, здоровье поправлять, в аккурат к свадебке и вертается. Как огурчик будет. — Он раздвинул пальцем занавески, и девушка увидела, как из пролетки вылезает неповоротливый Прохор Фетотыч с саквояжем в руке. — А то будто я не вижу, как ты от него нос воротишь, другая на твоем месте… Да, что с тобой говорить.

— Тятенька я…

— Брысь в свою комнату, — приказал он, но когда Настя уже дошла до двери внезапно передумал: — Хотя, погодь, сперва кофий нам подай. Сумеешь? Али Лариску кликать?

— Сумею, папенька.

— Добро, а то Прохор утомил меня всякими бумажками и ведь сейчас, как пить дать, сызнова начнет, пусть хоть пока рот займет и даст мне глотнуть бренди. — Папенька нервно дернул головой, а Настя еще раз кивнув, побрела на кухню, варить кофий.

Кухня была непривычно пустой, весь дом был непривычно пустым, непривычно шипела вода в чайнике на печи, непривычно пузырился черный заморский напиток, что так пришелся по нраву промышленникам. В прошлый раз, когда она варила эту черную жижу, папенька так ругался, а управляющий тайком сплюнул напиток в чашку. Может и сегодня сплюнет, а папенька заругается, но девушке было все равно. Она поставила на поднос кофейник, две чашки, сахар, сливки, а потом понесла в кабинет. Когда она проходила мимо опочивальни нянюшки, руки предательски задрожали, чашки и блюдца звякнули, но она смогла сдержаться и не зареветь. Это ли не победа?

Она уже почти прошла мимо классной комнаты, когда услышала голоса. По какой- то причине отец и, приехавший несколько минут назад, управляющий разговаривали в классной комнате, а не в кабинете. Ну, не совсем разговаривали, папенька скорее рычал, аки медведь — шатун, а Прохор Федотыч пытался возражать. Слабенько пытался. Отец повысил голос, Настя толкнула дверь подносом, мужчины повернули головы и замолчали.

Управляющий выглядел напуганным и каким-то встрепанным, словно воробей, который искупался в луже. Сюртук расстегнут, воротник засален, словно его долго теребили пальцами, рубашка измята. Настя так и представила себе, как осмелившегося сказать что-то супротив Прохора Федотыча отец хватает за сюртук и вталкивает в первую попавшуюся комнату, дабы объяснить с глазу на глаз всю глубину постигшего управляющего заблуждения.

Под напряженными взглядами мужчин, девушка поставила поднос.

— Кофия откушать изволите, — сказала она и едва подавила нервный смешок, за которым неминуемо последовали бы слезы. Именно так всегда говорила горничная Глашка, а нянюшка всегда забирала у нее поднос. Нянюшка… Настя снова почувствовала, как горе заворочалось внутри, словно медведь в берлоге.

Она разливала черный напиток по чашкам в полной тишине. Никогда еще классная комната не знала такого оглушительного, наполненного вниманием, молчания. Девушка, в свою бытность ученицей, обычно вертелась, как егоза, и задавала сотни вопросов.

— Спасибо, можешь идти, — расщедрился на нормальные слова папенька, вместо привычного «брысь».