Хозяйка дома у озера

Господи, она даже написала письмо, о том, что управляющий ее отца ни в чем не виноват, словно это кому-то сейчас интересно. Смешная девчонка. Матвей достал из кармана мятый конверт и бросил на стол рядом с бокалами. Это все, что у него осталось. Это и еще фотография. Старая открытка, снятая в начале века. Матвей достал картонный прямоугольник, намереваясь бросить его туда же на стол. Но вместо этого посмотрел на старое изображение. Что там говорил управляющий? Где Настя?

31. Ее день. Одна тысяча девятьсот третий год от Рождества Христова

Настя отворила дверь и посмотрела на увальня Митьку, что топтался на крыльце и мял в руках шапку. Странно, какие детали сохраняет память. Засаленная шапка, большие крестьянские руки писаря Митьки, и ее собственные узкие ладошки и то, как они дрожали, когда она открывала дверь.

— Отец просил за ним заехать, — прогудел парень. — Ежели опять затемно засидятся, — он попытался заглянуть в коридор.

«Ну же, Настя», — мысленно под начала на себя. — «Это даже невежливо держать гостя на пороге».

Она уже открыла рот, но перед глазами стали появляться воспоминания: лежащая на своей постели нянюшка, Прохор и Федотыч, сидящий у стены в классной комнате, и отец, наверняка уже наливающий очередную чашку кофе. Теперь ей этот кофий ночами снится будет, если она вообще когда-нибудь сподобится заснуть.

«Ну же, это всего лишь Митька!»

Тот самый Митька, что помог ей спрятать очки Прохора Федотовича и не выдал. Тот самый, что пытался немного утешить ее утром. Глупый, неповоротливый, невозможный парень, что зачастую выводил ее из себя.

— Беги, — прошептала девушка.

— Что? — громко спросил он, хлопая своими глупыми круглыми глазами. Ну, пить- дать хомяк амбарный. — Куда бежать? За коим…

— Настя! — рявкнул за спиной папенька.

Этот крик больше походил на удар хвоста. Она знала голос отца, знала до малейших интонаций, знала, каким он может быть. Например, таким, когда он отсыпал конюху Гавриле плетей, да так, что кожа слезла. И хотя, он никогда не поднимал на нее руку, сегодня она ее почувствовала.

Настя сделала шаг вперед и толкнула Митьку в грудь. Он отступил. Скорее от неожиданности. Такую глыбу толкай, не толкай.

— Настька! — снова рявкнул папенька и вдруг схватил девушку за косу.

За ту самую косу, что ей с утра заплела нянюшка. Девушка взвизгнула и схватилась за голову.

— Дык, — растеряно буркнул Митька, когда она почти рухнула к его ногам.

У Насти на глазах от боли выступили слезы.

Папенька отпустил ее волосы, девушка всхлипнула, попыталась встать и тут услышала звук. Знакомый звук. С таким щелчком папенька всегда взводил курки пистолетов, прежде чем разрядить их в ворон, что слетались выгребной яме. Или в голубей. Или в мышей, что шастали по амбару, помнится все стены изрешетил…

И тут Настя поняла, что больше не выдержит, не сможет смотреть, как умрет еще кто-то.

— Беги! — взвизгнула она и толкнула, но на этот раз папеньку. И не просто толкнула, а бросилась ему под ноги, как обычная шелудивая псина.

— Ах, ты! — высказался отец. — Пригрел на груди змеюку.

Но выстрела не последовало. To ли она поторопилась, то ли рука папеньки оказалась тверже, чем она думала, но…

Он снова стал поднимать пистолеты. На этот раз Митька их увидел, и даже до такого толстокожего увальня дошло, что происходит что-то неправильное.

— Тятенька не надо, — захныкала Настя, совсем как в детстве. — Я не могу больше этого видеть. Не хочу!

Настя вскочила, подобрала юбки и бросилась в темноту. Просто так, не думая ни о чем. Бежала, размазывает слезы по лицу.

Прочь! Прочь от этих мужчин с их прожектами, недоступными женскому разумению.

Это был порыв. Это было отчаяние. Она бежала в ночь. Доживи девушка до утра, наверняка вернулась бы домой исцарапанная, растрепанная, нацеплявшая по кустам репьев. Но она не дожила.

Настя слишком хотела убежать. И ей это удалось. Земля вдруг исчезла из-под ног. Девушка даже успела припомнить, как однажды сказала нянюшке, что хотела бы уметь летать, а та назвала этой глупой блажью.

— Блажь и есть, — прошептала девушка. Последнее, что она услышала, это голос Митьки, который протяжно выкрикнул:

— Анастасия Ивановна!

Голос, а не выстрелы. Поблагодарим, господа, за маленькие радости.

32. Ее день (20:00)

Солнце село. Оно садилась каждый день, с того самого дня когда она не увидела рассвета. Настя фыркнула. И встала на цыпочки, правда это не очень-то помогло. Холодная вода плескалась у самого подбородка. Чужой носовой платок во рту не давал кричать, а то бы она отвела душеньку. Девушка снова фыркнула, ткань кляпа промокла насквозь. Она уже отвыкла от этого. От холода, от ощущения сырости, от острого чувства отчаяния и опасности. Ледяная вода с привкусом тины снова попала в рот. Ступни сводило от напряжения, но если она сейчас сдастся, если опустится на пятки, перестанет до боли вытягивать шею, если отдастся на волю стихии, на волю воды, которую так не любила…