Хозяин

Это оптимистическое восприятие действительности и перспектив было не только продуктом воздействия официальной пропаганды. Постепенно повышался уровень жизни. На фоне еще не забытого страшного голода 1932–1933 гг. и меньшего, но все же серьезного голода 1936 г., особенно заметным были последствия хорошего урожая 1937 г. Приносило свои плоды тщательное сокрытие того, что происходило в застенках НКВД и лагерях. Люди жили в неведении, а официальная пропаганда прилагала немало усилий, чтобы это неведение укрепить. Страна существовала как бы в двух измерениях. В одном оставались ночные аресты и расстрелы, тюрьмы и лагеря. В другом — устанавливали рубиновые звезды на Кремлевских башнях, высаживали экспедицию на Северный полюс, восторженно встречали Чкалова, Байдукова и Белякова, впервые в истории совершивших беспосадочный перелет по маршруту Москва-Северный полюс-Северная Америка. В моду в городах входили коллективные воскресные выезды на природу, гулянья в честь многочисленных профессиональных праздников, выборов и т. п. В парках культуры и отдыха проходили карнавалы. Выступали артисты, устраивались игры, танцы…

На волне репрессий, наконец, сформировался значительный слой молодых выдвиженцев. Заняв освободившиеся руководящие посты на всех уровнях партийно-государственной и хозяйственной пирамиды, они делали небывалые, головокружительные карьеры. Никто и никогда не смог бы доказать молодой «номенклатуре», что время ее стремительного восхождения было на самом деле временем произвола и преступлений. Благополучие на фоне террора всегда воспринималось с особой благодарностью.

Даже учитывая все эти факторы, было бы наивно однако отрицать, что восприимчивость поколения 1930-х годов к официальным версиям террора являлась в значительной мере результатом самого террора. Всякие сомнения в справедливости происходившего были просто смертельно опасны. Рассуждая в более свободные времена о мироощущении поколения 1930-х гг., писатель А. Письменный в статье под заголовком «Я искренне верил Сталину…» привел такие наблюдения: «В те годы было несколько способов душевного существования или поведения. Перечислю четыре главных; вероятно, они не исчерпывают все возможности. Первый способ — выступить активным борцом против партии, а значит, и против Советской власти, потому что партия и Советская власть едины […] Второй способ существования […] остаться в стороне от всяких общественных интересов, замкнуться в равнодушии, превратиться в обывателя, с равным безразличием относящегося и к светлым, и к темным явлениям жизни […] Был третий путь — путь лицемерия. Это был весьма распространенный, но отнюдь не самый легкий путь. Не так просто, как кажется, постоянно делать вид, что участвуешь в общей работе, а то горишь на ней, а то и захлебываешься от энтузиазма […] Можно ли посчитать справедливым мое суждение или нет, но самым правильным, и если не сказать честным, то самым разумным, во всяком случае чистосердечным, был четвертый способ существования — слово «поведение» к нему неприменимо — поверить

. Поверить в то, что идет ожесточенная классовая борьба, что остротой ее формы объясняются все странности, даже таинственности происходящего вокруг. Поверить, что Сталин отстаивает интересы простого народа и ведет широкую борьбу с врагами и оппозиционерами»[841]

.

Трудно сказать, насколько этот четвертый путь был действительно «чистосердечным». Но очевидно, что он был самым простым, и поэтому по нему шли очень многие. Для того чтобы выжить, нужно верить. Осознанно или неосознанно люди гнали от себя крамольные мысли, предпочитали не перегружать совесть раздумьями о многочисленных нестыковках официальной идеологии и жизни. Те же, кто вырывался из этого состояния, все равно опасались высказывать свои мысли вслух.

Все эти и многие другие обстоятельства переплетались, образуя сложную картину, в которой сливались воедино ложь и правда, реальные трудности жизни, объявленные результатом вредительства, и выходящий за всякие рамки рационального террор, отчаяние и вера в вождей, в советскую власть. Разобраться в этом калейдоскопе человеку 1930-х годов было непросто. Еще сложнее историку ответить на вопрос: верили ли современники в существование многих сотен тысяч «врагов» или, задавленные террором, делали вид, что верят? Несмотря на сравнительную немногочисленность и трудности интерпретации источников, характеризующих массовые настроения, в целом можно утверждать, что мы располагаем фактами, демонстрирующими различные типы отношения к режиму в условиях террора — от соучастия до открытых протестов. Соответственно, выводы историков в отношении этой проблемы определяются прежде всего тем, на какие источники они опираются.