Хозяин корабля

— Здравствуйте, — сказал он, — какова скорость?

— Шестнадцать узлов, — ответил капитан.

— Отлично.

Хельвен присоединился:

— Даже очень отлично для яхты.

— О! — сказал Ван ден Брукс, — «Баклан» не любительская лодка.

— Я подозревал это, — едва слышно ответил англичанин.

Он вовремя закусил губу.

Ван ден Брукс взял молодого художника за руку и начал прогуливаться по кораблю, что являлось священным обрядом путешествия и неизменным ознаменованием начала. Он увидел всё быстрым и непогрешимым глазом.

У руля, раскинувшись в ещё не свёрнутом гамаке, Лопес курил. Он качал красивой темноволосой головой и надевал на запястье тонкий золотой браслет.

— Встань, — сказал Ван ден Брукс. — Не время сиесты.

Человек поднялся и удалился, не извинившись. В этих его чертах было необычайное выражение меланхолии.

— Какой странный матрос! — сказал Хельвен.

— Да, это один из тех молодцов, из которых выходят поэты, монахи, убийцы, иногда даже хулиганы. Они способны убить в целях удовлетворить своё желание или отомстить; они способны умереть за кого-то в случае необходимости. Лопес отправился на каторгу. Я взял его с собой. Он не забыл. Но он ленив, горд и серьёзен…

Ван ден Брукс добавил:

— У него горе. Он очень хорошо поёт. Он плохо кончит.

— Не понимаю, — сказал Хельвен.

— No matter, boy, — ответил торговец.

Они постучались к Марии Ериковой, вспенивавшей волосы перед зеркалом.

— Не желаете ли, — спросил Ван ден Брукс, — проводить меня до теплицы. Вы расцветёте. Вчерашние цветы, должно быть, высохли…

— Хорошо. Вы самый утончённый хозяин.

— Я, — сказал Хельвен, — желаю написать портрет Лопеса…

— Какая идея! — воскликнула Мария. — Он некрасив. Он смугл и сух, как сигара.

В маленькой стеклянной оранжерее, за которой ухаживал ботаник-китаец, полной орхидей, чёрных или пурпурных, с оранжевыми или синими жилками, цветов, кровоточащих словно раны, зевающих, словно рты или вульвы, разбитых огромными бархатистыми пестиками, торговец выбрал двоих самых прекрасных чудовищ и протянул их русской.

— Не желаете ли третьего? — галантно спросил он.

Мария, несколько удивлённая, пыталась поймать последний взгляд зелёных очков. Безуспешно.

— Не желаете ли, — сказал Ван ден Брукс, — позволить мне показать вам мою библиотеку.

Они вошли в овальную комнату, маленьких размеров, но украшенную книгами, переплёты которых горели тихим пламенем в полумраке, среди оружий, копий, щитов, крисов, обезглавливающих палачей, китайских ваз в голубых эмалях и музыкальных инструментов чудных форм. В углу восседал огромный Будда, и лазурные спирали сандалового посоха сверкали в курильнице, заворачивая в густые облака сияющую медь статуи. У его ног сидела на корточках другая статуя, несомненно, из полированной слоновой кости, изображавшая молодого индуса, почти обнажённого, с опоясанной тюрбаном головой.

Но, к великому удивлению русской, статуя из слоновой кости встала у всех на глазах, чтобы поклониться по ориентальной моде. Ван ден Брукс, казалось, не замечал его присутствия, и человек — это ведь была не иллюзия — сел на корточки на ковре.

— Мои книги, — сказал Ван ден Брукс, указывая на отдел из розового дерева, покрытый кристальной плиткой. — У меня есть несколько редких изданий.

Он протянул Марии книгу, переплёт которой, казался сделанным из испещренной жёлтыми и чёрными прожилками змеи.

— Лотреамон, — сказал он, — «Песни Мальдорора», моя настольная книга.

— Не знаю такой, — изумлённо отозвалась русская.

— Это классика, — произнёс торговец хлопком.

И показал другую книгу:

— «Эклоги» Сен-Леже Леже; единственный экзотический французский поэт. Сколько раз я повторял стихи, в которых живёт моё детство:

«Моя горничная была метиской и пахла касторкой; всегда я буду помнить, какими жемчугами сверкал пот на её лице, вокруг её глаз, и — какая теплота — как рот её вкушал розовые яблоки, на речке, до полудня.

…Но о пожелтевшей бабушке, той, которая так хорошо умела лечить от укусов «сероногих», я думаю, что очень красиво, когда есть белые чулки, что надвигаются цветов огненного шалфея жалюзи на ваши длинные веки из слоновой кости.

…Не знал я всех их голосов, не знал я женщин всех, людей всех, служивших в большом деревянном доме; но через много лет я помню лица их беззвучные, цвета папайи и скуки, те, что были позади стульев наших, как звёзды мёртвые.»