Хозяин видений

С Эриком этот страх обрел материальную форму, стал осязаемым и неизбежным. Да что там юлить — я уже привязалась к нему. Привыкла. Он делился со мной кеном, я делилась с ним. Неделя, что мы провели вместе, сблизила нас настолько, насколько вообще возможно сблизиться с мужчиной. И теперь он говорит мне: останься со мной, а у меня и мысли нет отказать. Страх отступает, пятится и растворяется под взглядом его прозрачных глаз, теряется в его дыхании. В моем дыхании. Теряюсь я, и остается только он.

Слишком сильные эмоции для такой слабой меня. Да, я слаба. Всегда была. И как бы ни хорохорилась, как бы ни боролась, не могла с этим справиться.

Но вот парадокс: рядом с Эриком мне нравилась моя слабость. И я в ней. Это было так естественно, так гармонично, что сбивало с толку.

И вот я сижу в ореоле его тепла и жду. Он что-то говорит, тихо, проникновенно. О моей безопасности. О том, что мне не нужно больше ни о чем волноваться. Вообще. Никогда. Что все у меня будет хорошо. Что будет так, как я захочу. Он решит все проблемы, если нужно, договорится с Владом, и потом я смогу вернуться в атли. Домой.

Разве он не понимает, что у меня больше нет дома? Нет ничего. Только он.

Я слушала, а думала о своем. Не знаю, как на счет моего кена, но одно только присутствие Эрика, его прикосновения рождали во мне эйфорию. Так кто из нас небесное безумие? Имеет ли это значение?

Я не помню, когда именно отключилась. Наверное, истощение сделало свое дело. Я уснула, а когда проснулась, лежала на большой синей кровати. На меня смотрела комната Эрика, глубокая, как его глаза. Как он сам. Я опустилась на эту глубину, на самое дно, и не знала, смогу ли когда-нибудь всплыть на поверхность. Надо ли вообще всплывать?

Восстанавливалась я недели две. Послушно пила карое, старалась не нервничать, плотно ела. Эрик приходил стабильно по вечерам, но ночевать оставался редко. И когда уходил, в груди селилась терпкая горечь. Я лежала, смотрела в потолок и почему-то представляла его с другой. Где-то там, в какой-то кровати в какой-то квартире в каком-то городе мира. Ему-то расстояния не помеха. Возможно, он сейчас в Лондоне, в своем доме или у этих бранди.

Потом я долго ругала себя за эти мысли. Эрик мне никто. Я просто вижу его будущее. Отрывки, что приведут его в кан. Его женщины не должны меня волновать.

Но они волновали. Впервые за последнее время я буквально сгорала от неконтролируемой ревности к его потенциальным любовницам.

Со мной Эрик был нежен, но к близости не стремился. Иногда обнимал, иногда водил руками по моему животу — проверял жилу, иногда гладил по волосам. Улыбался — тепло, ласково. Но привычными намеками больше не бросался.

Наверное, боялся приближаться — я ведь могла свести его с ума кеном. Чертов кен! То хотят меня из-за него, то наоборот.

Однажды он много расспрашивал об атли. Как пережили войну, кто в племени мне ближе всего. Я рассказала. Было горько, грустно и безнадежно, как и всякий раз, когда я вспоминала об изгнании. Но внезапно поняла, что не хочу возвращаться. Пока не хочу. Не знаю, что будет после ухода Эрика в кан — вернется ли сводящее с ума чувство одиночества, заболит ли жила, захлебнусь ли воспоминаниями о прошлом. В тот момент была только горечь. Разочарование. А боль прошла. Словно Эрик снял ее своим целительским даром.

О сольвейгах он не спрашивал. О случае с кеном тоже не вспоминал, словно эти две темы были для нас табу. Они не были, я знала. Заговори я первая, Эрик не стал бы увиливать. Думаю, он ждал, что я заговорю. Но я молчала.

Однажды вечером, когда я почти уже уснула, он прилег рядом и спросил о том, почему меня изгнали. Ненастойчиво, но твердо. И показалось, спросил он это не из праздного любопытства — словно пытался что-то придумать и чем-то помочь. Чем тут поможешь? Даже если бы я хотела вернуться, законы охотников суровы. Питался и тебя поймали — смерть.

Наверное, хорошо, что Мишель в некотором роде ко мне неравнодушен. Находясь в родном городе, но вдали от атли, я, наконец, поняла, что прошлые обиды куда-то делись, и я больше не злюсь. Ни на Влада, ни на Риту, которая всегда принимала сторону брата, ни на Лару с ее колкими шуточками. Ни на Мирослава — хотя в Венгрии готова была его убить. Да и потом тоже. За то, что поддержал манипуляции друга и его жестокую затею с Кирой.

Даже на саму Киру… Герду больше не злилась. Поняла, что бесполезно. Мне никогда не понять драугра. Слишком она странная. А ко мне ее влечет лишь голод. Вернее, влек. Сейчас все сложнее.

Эрику было не все равно. Я не понимала, почему, но явно видела это, когда он на меня смотрел. И дело даже не в том, что я была той самой пророчицей. Чувствовать себя должным и по-настоящему проникнуться — разные вещи. Он проникся.

Смотрел на меня ласково, внимательно и готов был слушать.

Готова ли я была говорить?