Хранитель Бездны

— Кольцов… Кольцов… — упрямо бормотал Андрей: — Если он попал в город в 96-м, откуда он знал песню? А Громов был там еще до этого… Он мне соврал? Соврал, разумеется, но зачем? Только, если он… Если они все… Если… — он уставился на Диму, и тот отшатнулся. — У вас есть сигареты?

— Ну… я бросил, — скороговоркой зачастил Дима, — но для друзей только вожу в сумке, вот, сейчас, — он ухватился за баул, запустил в него руки и принялся вышвыривать вещи прямо на полку. — Да где же… Вот, держите, — протянул Андрею смятую пачку, — с вами-то все в порядке?

— Ничего не кончено… — сказал Андрей. Он ухватился за пачку как за соломинку.

— Здесь… нельзя курить, — умоляюще сказал Дима.

— Да, конечно… Конечно… — он думал о гиенах. Думал о кошках, что играют с мышью, перед тем как удавить ее.

Думал о Хозяине.

Он выскочил из купе и, оказавшись в узком плохо освещенном коридоре, испытал сильное удушье. Воздух казался плотным, как сыр — его можно было резать ножом, есть, разжевывать на куски. Но им нельзя было дышать.

Спотыкаясь, хватаясь руками за липкие теплые стены, он с трудом добрался до конца вагона. В животе тяжело и сонно пульсировала давешняя боль — не боль даже, а сильное постоянное давление. Он толкнул дверь, но она не поддавалась. В отчаянии он уперся в нее плечом и лишь через несколько секунд, показавшихся вечностью, сообразил, что следует повернуть ручку. Дверь распахнулась, и он буквально вывалился в темный, провонявшийся табаком тамбур.

Спиною к нему, лицом к грязному стеклу, за которым сонно проплывал бесконечный лес, стоял мужчина. В правой руке его между пальцами дымилась полуистлевшая сигарета. Услышав, должно быть, звук открывающейся двери, мужчина поднял левую, свободную руку в вялом приветствии, не оборачиваясь.

Андрей отошел к противоположному окну. Дрожащими руками достал сигарету из смятой пачки; похлопал себя по карманам, удивляясь, до чего невесомыми стали вдруг руки, и сообразил, что, должно быть, оставил зажигалку в купе. Отчего-то мысль о том, что можно попросить огня у темной безмолвной фигуры в противоположном углу, вызвала еще большую панику, почти ужас, совершенно иррациональный и вместе с тем безусловный, как окончательное решение суда, не подлежащее обжалованию в высших инстанциях. Нельзя, ни в коем случае нельзя было говорить с незнакомцем.

— Вам подкурить?

Этот голос… Он знал этот голос!

«Соврал… — птицей забилась в голове одна-единственная мысль, — они все врали»…

Человек медленно повернулся и протянул тлеющий бычок.

— Не стесняйтесь, Андрей Евгеньевич, — он говорил мягко, в темноте тамбура его узкое лицо казалось расколотым на две половины неправдоподобно широкой улыбкой-оскалом, — жизнь одна!

Это был Кольцов.

6

Андрей медленно, сомнамбулически приблизился к нему и подкурил. От пальцев Кольцова исходил крепкий запах табака, смешанный со сладковатым, острым запахом гниющего мяса. Андрей непроизвольно вздрогнул — нечто в его животе зашевелилось, потянулось, как человек, едва пробудившийся после долгого освежающего сна. Кольцов улыбнулся еще шире, что само по себе казалось неправдоподобным. Теперь его лицо напоминало карнавальную маску: глаза превратились в две узкие щелочки, ноздри, растянувшись, почти слились со щеками. И рот, огромный клоунский рот с острыми мелкими зубами, блестящими в отраженном свете луны. Он облизнул губы неожиданно длинным, юрким, как у ящерицы, языком:

— Я должен бы использовать цитату из классика, — его голос казался тусклым… мертвым. В дыханье угадывался все тот же смрад протухшего мяса, — мол, догадался, Варенуха, всегда догадливым был… Но…

Андрей с каким-то отстраненным любопытством человека, которого вот-вот повесят, наблюдал за тем, как кожа на щеках Кольцова начала вибрировать, превращаясь в вязкую жижу.

— … Я бы и сам вам рассказал рано или поздно. Так что… очко в вашу пользу аннулируется…

Все его лицо теперь плыло, бугрилось, и Андрей возблагодарил провидение за то, что в тамбуре было темно. В противном случае он сошел бы с ума.

— Неужели вы думаете, что меня можно уничтожить? Вот так… просто? — существо, теперь лишь отчасти напоминающее Кольцова, хихикнуло. — Какая …тупость. Столь характерная для вас… для всего вашего рода.

Тварь встряхнула головой, и плоть вспенилась, пошла рябью и застыла. Теперь на Андрея смотрел Громов, улыбаясь столь же противоестественно широко:

— Мы… подарили вам кое-что… — прошипел он, — но, признаю, мы не смогли бы сделать этого без вашей помощи. За что мы вам премного благодарны, — он отвесил шутовской поклон.

Стены тамбура сужались, темнота становилась все больше сжималась. Андрей чувствовал, как на него накатывает предобморочное равнодушие.

— Что… вы сделали с моей семьей? — наконец спросил он, недоумевая, отчего его голос звучит так слабо, так бесцветно, — что вы… с ними сделали?

— С вашей семьей? — Громов ухмыльнулся, и кожа на его левой щеке треснула, как кожура гнилого арбуза. Из образовавшейся язвы на Андрея уставился черный блестящий глаз, — помилуйте, Кирилл… Мы их даже не трогали. Они нам… не нужны.