Христианские древности: Введение в сравнительное изучение

Однако эта школа сложилась полностью в XIX в., когда история христианских древностей еще не нашла своего места в кругу уже существовавших культурно-исторических областей, таких как история античности и средневековья. Поэтому в XX в. она принесла противоречия методико-интерпретационного характера, определявшиеся борьбой между «апологетически-конфессиональным» и «объективно-научным» подходом, а также спором между специалистами-античниками («классиками») и теми, кто стремился разглядеть за фасадом эллинизма культуру раннего христианства.

«Конфессиональная опасность»

История христианских древностей в конце XIX в. находилась в тесной зависимости от церковной догматики и политики, которые вели, особенно в католических странах, непримиримую борьбу с быстро набиравшим силу рационализмом (достаточно напомнить о книгах Э. Ренана). На рубеже веков громко звучала тема гиперкритицизма и атеизма: Карл Каутский в «Основаниях христианства» (1908 г.) попросту отрицал существование реального Христа-чело-века; недалеко от него оказался и Альберт Швейцер в «Поисках исторического Христа». Тонко чувствующий де Росси написал в 1884 г.: «Мы все дышим атмосферой рационализма более или менее безрелигиозного (я не говорю антирелигиозного, это другое)».¹

Церковь пыталась противопоставить наступлению «критиков» непримиримость догматизма и, даже стремясь остаться в рамках традиции, лучшие люди церковной науки неизбежно вступали в противоречие с сиюминутными требованиями клерикалов и политиков от религии. Тяжелое «наследие», которое оставлял XX век, хорошо показывает недавно опубликованный источник — двадцатилетняя переписка де Росси и Дюшена (Correspondance, 1995; изложение и цитаты по рец.: Хрушкова, 1998а).

Имя кардинала Луи Дюшена (1843–1922) более связывается с публикацией источников, чем собственно с археологией, но значение памятников, с которыми он работал (прежде всего Liber Pontificalis — «Книга пап»), и оставленных им трудов по литургике и ранней церкви для истории христианских древностей трудно переоценить.²

Его позиция как глубоко и искренне верующего исследователя, предельно честного и открытого для критики, и при этом остающегося внутри теологодогматического подхода — особенно интересна.

Не стремясь порвать с церковной традицией и перейти на позиции рационализма, Дюшен постоянно подчеркивал стремление служить одновременно вере и науке, причем отношение к первой не ущемляло в его глазах важности второй. Работа для науки представлялась ему одной из форм служения Богу, что позволяло психологически снять глубокий конфликт, который де Росси в известной мере маскировал и смягчал внешне. Но это же заставляет допустить известную ограниченность пределов критики догмой.³

Однако это не примирило его с теологами Рима и Парижа (где многие, по выражению Дюшена, «чистят до блеска железный лом инквизиции»). Отзывы о них полны мрачного юмора, позволяющего почувствовать, до какой степени атмосфера была наполнена остатками средневековья. После смерти кардинала Питри Дюшен напишет, что тот велел бы сжечь его на Кампо ди Фьоре «без всякого дурного намерения, ради моего и всеобщего блага» (1889) (ср. позже: «Так, говорите, в Риме нет намерения меня сжечь?» (1891). Эти шутки не так безобидны, как может нам показаться сегодня. Недовольство Ватикана грозило реальными и серьезными неприятностями. Угрожающе нависал все тот же «Индекс»; приходилось опасаться доносов уже после выхода диссертации по Liber Pontificalis. (Впрочем, не нам, живущим в конце того же столетия, смеяться или удивляться — каких только «индексов», намного более полных и страшных, не пережили многие науки в середине XX века!).⁴