Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах

Можно восхищаться силой духа автора, который безусловно искренне говорит, что ему нравится наше прекрасное время и наше прекрасное поколение. Можно сказать даже, что наше время ничуть не хуже, скажем, первой половины XIX века или какого-то ещё периода, но если искать этики и морали (пусть не абсолютных, но очень высоких), то нет в нас ничего прекрасного — ни в нас, ни в нашем времени, породившем страшную разобщенность, самоуничтожение, уничтожение среды обитания. Можно, конечно, верить, как верует автор, что она будет спасена, и называть учёных, заботящихся об этом, пожарной командой, но они скорее напоминают не пожарную команду, а Кассандру-прорицательницу, которую не слушают. Пока у учёных нет оснований для оптимизма в деле охраны среды. Почитайте Хейердала, его описание плавания на «Ра» — по океану грязи, и многое другое.

Как всё вышеизложенное сочетается с Богом или с биологическим альтруизмом, с «прекрасным временем» и прочим — я не знаю. Будь я Богом

(!) («Как славно хоть немного побыть на роли Бога», — сказал один безвестный поэт), я бы всё сделала не так. И по-моему скромному разумению ближе всех к истине Пристли в своём маленьком рассказе «Прекрасные мгновения» с его верой в «медвяную росу чуда», под которым он понимает то неопределимое, неописуемое состояние души, которое посещает нас так редко и освещает всё вокруг так ярко!

Весьма удивило меня странное прямо-таки отношение к философии и искусству, которым, как и религии, отведена роль, похожая на роль служанки, усаживающейся за господский стол, пока господа ушли в гости, а как те домой — так её место за дверью. По схеме автора место философии, искусства и религии — только там, где ещё не заняла место Наука, а уж коли Наука тут, так пусть потеснятся на незанятые ею территории. Вроде резерваций для индейцев. Как странно! Если альтруизм вида велит охранять стариков — кладезь информации, то людей этичных, думающих тоже ведь надо уважать и отводить им подобающее место — пусть не высшее, но хотя бы равное с теми, кто занят Наукой. Физик-теоретик, занимающийся изучением какой-то отвлеченной области, ничем не хуже (и не лучше) того физика экспериментатора, который будет сутками биться в поисках течи в приборе, в которую удирают электроны. Так как же можно отводить Канту место на задворках? Или Швейцеру? Я, видимо, чего-то не понимаю в такой схеме из-за отсутствия серьёзного научного багажа.

Автора письма волнует проблема бессмертия души и он считает, что религия в этом вопросе подсовывает красивую, но фальшивую монету ищущему человеку. Кто был экспертом? Кто мог проверить с достоверностью фальшивость этой купюры? Принцип «мы там не были, а кто был — не вернулся»?

Я думаю, каждый человек в жизни встречал людей, или сам относится к таким людям, у которых есть какое-то особое отношение, особое «чувство» какой-то определенной исторической эпохи. Для меня это конец XIX века, для моего одного знакомого биолога — это древний Египет. Очень хорошо об этом чувстве прошлого времени сказано в изящном рассказе Бунина «Несрочная весна», когда герой смотрит на старинные портреты и чётко понимает, что они для него бесконечно более реальны, чем вся реальность, сегодня его окружающая. Я понимаю это как ощущение тех людей, тех душ, которые живы и которые где-то тут. Для человека, привыкшего мыслить чёткими категориями, это моё «где-то тут» звучит, конечно, смешно, но я пока не знаю иного термина для этого ощущения бесконечной реальности ушедших.

Что же касается презираемой автором письма христианской покорности и цитаты из послания к Колоссянам, гл. 3, ст. 22, то мне кажется, что сам же автор и есть иллюстрация к этому изречению. Принимая свою судьбу, говоря, что не хотел бы от неё отказаться, он тем самым и говорит: «Как бы ни был ты жесток, государь великий Новгород, но и несправедливость твоя мне на пользу, и за неё спасибо; всё, что вышло из рук твоих, мне на благо, всё принимаю с радостью, благодарностью и покорностью».

Почему-то атеисты часто считают, что покорность, подставление левой щеки и прочее — это что-то легкое и унизительное одновременно. Легко согнуться, коли бьют по шее, легко подставить спину, коли бьют по щеке. Но принять с покорностью, как благо, но подставить не спину, а другую щеку — ох, как трудно, воспитать в себе это нелегко и, как мне кажется, нет в этом унижения, как нет унижения в нынешнем положении автора письма.