Христианство и страх

Так символ единства развился в таинство, обладающее магическим действием, и Павел ни в коей мере не запрещал проводить его во искупление ради блага умерших (1 Кор. 15:29). Причина того, что этот ритуал ослаблял страх и удовлетворял религиозные запросы, кроется в другом. Святой Павел обещает всем крещеным не только прощение грехов, но и очищение от грехов и злых вожделений. Так ответственность переносится с самих верующих на инстанцию, которая совершает крещение, и на общину. Обращенные «давали себя крестить», и это, как свидетельствуют Деяния, вероятно, преувеличив, совершалось над тысячами и без предшествующей тщательной проверки. Очевидно, что сакраментальное обещание спасения так обреталось гораздо легче, нежели если бы оно зависело от истинности личной веры. Конечно, так открывались двери для злоупотреблений: Константин продолжал вести грешную жизнь, надеясь креститься перед смертью. Сам Павел предостерегал от такого легкомыслия, ссылаясь на времена Моисея. Он говорит и о крещении Моисея в дни перехода через Красное море: «Все крестились в Моисея в облаке и в море; и все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос. Но не о многих из них благоволил Бог, ибо они поражены были в пустыне» (1 Кор. 10:1–5). Возможно, что крещение во имя Христа тоже рисковало превратиться из благословения в проклятие.

Так таинство Крещения утратило большую часть своей власти ослаблять страх. При сильной расположенности к страху мысль, достоин ли ты крещения, могла вызвать сомнения еще до таинства, а особенно после него. Но нужно подчеркнуть, что те в общине, кто отвечал за крещение, могли смягчать такие опасения, если те были невелики; и возможно, Павел не чувствовал себя призванным крестить (1 Кор. 1:14), за редкими исключениями, ибо ему было гораздо тяжелее подтвердить наличие у того, кто готовился пройти таинство Крещения, глубокой внутренней веры, чем для членов общины с их менее строгими требованиями. Я не могу этого доказать и оставляю вопрос открытым: в конце концов, проблема эта в наши дни так и не решена. Общины должны были состоять только из тех, кто веровал искренне, но откуда бы они взялись, если бы принимать дозволили только тех, чью веру подтверждал совершенный знаток человеческих душ?

Если бы крещение могло дать полное и долгое освобождение от страха, то Павел счел бы излишним и его стереотипное продолжение – литургическое общение. Евхаристия не может дать ничего, что не даровано заранее верой; и именно на эти дары крещение просто налагает мистическую печать общности.

Как во всей истории спасения, так и во взглядах Павла на евхаристическое общение, в котором это спасение отображается, прослеживаются два пути развития. Один исходит из поздней иудейской традиции и ведет к эсхатологии; другой наряду с глубокими различиями, исторически неоспоримыми и психологически понятными, обнаруживает поразительную схожесть с эллинистическими мистериальными культами, сублимирует и переводит в христианские термины сакральные трапезы – обычную практику примитивных общин, – и преображает их в торжество единения. Это неоспоримый факт, основанный не на неприкрытом плагиате, а на религиозных запросах и переживаниях, которые по большей части ясны и понятны с психологической точки зрения; а потому не стоит опасаться, что это может привести к деградации учения о Евхаристии, основанной на писаниях святого Павла. Пусть мы и знаем, что обычай праздновать Рождество в определенный день отчасти основан на обычаях германцев и римлян и на астрономических данных, но неужели для нас меньше значит само рождение Спасителя, неужели оно слабее приближает к нам Христа, неужели мы не радуемся возрождению вечной любви, символом которого является этот праздник?

То, что иудаистский путь спасения, продолженный и спроецированный на христианство, не мог удовлетворить яркий ум Павла, отчасти связано с чувством благоговейного трепета, которое иудаизм всегда культивировал у благочестивых. Еще больше это связано с любящим стремлением ко Христу, которое приводило к интроекции Христа, причем не интроецирующий человек, а сам интроецируемый Христос должен был переживаться как исток мистического единения в Евхаристии.

В конце концов, важно то, что при этом рукой художника водили истинно христианские главные идеи.