Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

– А так. Какими бы ни были мои намерения, я, приняв это имя, вред принёс. Напрасные надежды в сердцах поселил. Мол, не только в душах, мол, и на небе может быть доброта.

– Вот видишь, мы её тебе и несём.

– Брось. Сам же ты в это ни хрена не веришь. Иначе не была бы таким паскудством жизнь твоя… Ну перед кем я исповедоваться буду? Чего, из чьих рук причащусь? Что, мало было людей, которым вы в облатке яд подавали? Куда же Бог смотрел? Сделал бы так, чтобы в этом причастии яд исчез. А?

– Развязал язык, – сказал Жаба. – На дыбе так молчал.

– А мы с тобой разные люди. Ты, для примера, на дыбе такие бы речи и крики закатывал, что дьяволов бы в пекле воротило, а тут бы молчал, как идиот, ибо ты в разумной беседе и двух слов не свяжешь, осёл.

– Братчик… – Лотр явно ждал ответа.

– Не трать ты, кум, драгоценных сил, – молвил Христос. – Пригодятся в доме терпимости. Ну ты же знаешь мои мысли. И на темницах ваших печать Сатаны, и причастие ваше – причастие Сатаны, и доброта – доброта Сатаны. И вообще, чего же это Бог, если уж Он такой благостный, темницы для добрых терпит? А если Он злой, то зачем Он?

Лотр развёл руками. Затем он и Жаба вышли, оставив Устина в камере.

– Не нужно мне утешения, – уже другим тоном проговорил Христос, – и причастия из грязных рук. Голый человек на земле без человека. И зачем ему боги?

Светильник отбрасывал красный свет на измождённый лик Христа и широкое, иссеченное шрамами лицо Устина. Наступал месяц вереска[143], и сквозь решётку веяло откуда-то из-за замка, из-за Немана теплом и мёдом.

– Ты знаешь, что тебя сожгут? – глухо спросил Устин.

– Н-нет, – голос на мгновение осёкся. – Думал, виселица.

– Сожгут. Если войт повторит на эшафоте слова о костре. Если ему что-то помешает – найдут другое средство.

– Пусть, – сказал Христос.

– Боишься? – пытливо спросил бургомистр.

– Ясно, боюсь. Но ведь – хоть роженицей голоси – ничего не изменится.

– Я прикажу класть сырые дрова. Чтоб потерял сознание до огня, – буркнул Устин.

– Спасибо.

Повисло неловкое молчание. И вдруг Устин сокрушённо крякнул:

– Говорил же я тебе: недолго это будет. Что же ты меня живого оставил? Чтобы совесть мучила? Ранний я, ранний… Ничего ни ты, ни кто другой из людей не сделают.

– А ты не ранний.

– Пусть так. Мне от этого не легче, если человек именно такая свинья, как я думал.

Христос глядел и глядел Устину в глаза. Жуткие это были глаза. Всё они видели: войну, интриги, стычки, разврат, яд и вероломство. Всему на свете они знали цену. Но, видимо, не всему, потому что бургомистр не выдержал и опустил голову.

– Понимаешь, Устин, – начал Братчик. – Был и я наподобие безгрешного ангела. Смотрел на мир телячьими глазами и улыбался всему. Не понимал. Потом жуликом был. Такой свиньёй меня сделали – да нет, и сам себя сделал! – вспомнить страшно. Бог ты мой, какие бездны, какой ад я прошёл! Но теперь я знаю. Гляжу на небо, на звёзды так же, как и раньше глядел, но только всё помню, всё знаю. И вот этого знания своего никогда не отдам.

Помолчал.

– Думаешь, я один так?

– Нет, не думаю, – с тяжестью выдохнул бургомистр.

– Видишь? Рождается на этой тверди новая порода людей. Со знанием и чистотой помыслов. Что ж ты с ними сделаешь? Разве уничтожишь? И это не поможет. Память… Память о них куда денешь? Вот Иуда, Тумаш, Клеоник, сотни других… Да и ты делаешь первый шаг.

– Поздно. Стар я. Вины премного на мне.

– Не во всём вы виноваты. Другого не видели. Времена быдла. Соборы как бриллиант, халупы как навоз. Да только в том навозе рождается золото душ. А в алмазных соборах – дерьмо. На том стоим. Однако увидят люди. Воссияет свет истины.

Бургомистр хрипло, беззвучно рассмеялся. Постриженная под горшок тень содрогалась за ним. Но вот смех его не был похож на смех.

– Эх, брат, что есть истина? Видишь, Пилата повторяю. Только современного Пилата, малость поумневшего. Нет такой истины, которой нельзя не загадить, запаскудить. И они изгадили их. Все до одной.

– Разве истина по этой причине перестала быть истиной? Не убий.

– А если за веру, за Родину, за властелина?.. А Ночь Крестов? А распятия на Лидской дороге? – Лицо бургомистра было страшным.

– Не прелюбодействуй.

– Эг-ге. Не согрешишь – не покаешься… В постели их загляни… Только говорят о чистоте нравов, о морали, а… Тьфу!.. Да ещё если бы по согласию – полбеды. А то насилуют, зависимость используют, деньги.

– Не укради.

– А десятина? А дань? А подати?

– Не лжесвидетельствуй, – Христос говорил спокойно, словно щупал душу собеседника.

– А тебя как обвешали?! А судили как?! А все суды?!

– Возлюби ближнего своего, – сурово сказал Юрась.

Устин вскочил с места:

– Возлюби?! – Глаза его углями горели из-под волос. – А это? – рука ткнула в ожоги на груди Юрася. – А то?! – За окном, на обугленных виселицах, висели, покачиваясь, трупы. – Ты их сжечь хотел, а они… А допросы? А эшафоты? Каждый день мы эту любовь от верховных людей княжества видим!

– А Человек? – тихо спросил Юрась.

Воцарилось молчание. Потом Устин тихо произнес:

– Боже мой, что ты за юродивый такой? Человек. Кто Человек? Хлебник? Ильюк? Слепые эти? Босяцкий?