Читаем Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды) полностью

Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

…Доминиканец пожаловал к дому Жабы только часа через полтора, чуть, видимо, протрезвев по дороге, потому что подошёл к привратнику довольно прямо и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из-под капюшона:

– От святой службы к войту. Руку приложить.

Его пропустили. Жаба сидел возле неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Почтенный деятель занимался своей излюбленной игрой.

– Что передаёт святая служба?

– Будьте любезны приложить руку.

– Потом. Потом, – сказал Жаба. – Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.

– Повешение?

– Что вы, отче. Да тут и костра мало.

Жаба пустил воду, и она начала заливать – в который раз – счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.

– До животных и гадов, – сказал Жаба.

– Это что такое? – спросил монах.

– Проба. – Войт глядел, как фигурки шевелят руками над головой. – Завтра надо скорей с этой шелухой, с этим выродком рода человеческого кончить. У меня уж и люди подготовлены. Пойду, как только догорит, по воеводству с войском. Чистить надо. Чистить. Распустились. Грязь в державе развели. Вольнодумство. Предатели.

Взял фигурку, поставил на край корыта.

– Всё могу. Слушайся – спасёшься. Дрожи – жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать – ни-ни.

Лицо его окаменело от одержимости собственным величием.

– А людей не жаль?

– ТЫ сказал? – обратился войт к фигурке. – Мудрствуешь? От лжефилософов нахватался? Я погублю тебя, червяк, вместе с мыслями. На!

Бросил фигурку в воду. Та пускала бульбы.

– Нет, не она, это я, – поправил монах.

– А-а, отче. Так-же по-до-зри-тель-но. Да нет, чего жалеть. Если из каждой сотни этих людишек десяток повесить, остальные тише будут.

– Верно, – согласился доминиканец.

– Так благослови же на очищение земли от мерзости.

Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.

– Ну вот, – объявил шляхтич. – Бери перо.

– Я тебе…

– Слушай, войт, я тебе не кукла, я тебе не глиняный черепок. Роскаши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хориный отец…

– Как смеешь?

– Ты, видимо, надеешься до Цезаря дорасти? Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты сало дурное, а во-вторых, потому, что если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, каким ты думаешь.

Войт взял перо.

– Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём. Последнее моё слово».

Жаба написал, усмехнулся:

– Дурень ты, Фома, кто ж мне помешает после переписать?

– Я, – сказал Роскаш. – Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.

Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестиком по голове:

– Благословляется раб Божий.

Уйти было делом минуты. Но Роскаша что-то мучило, чего-то было жаль. Он вдруг понял чего. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы – всё, что стояло на дне больших корыт. Затем бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

– До животных и гадов.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в густейших лопухах, лебеде и дудках, мёртво-пьяное тело доминиканца. Снял с себя рясу и положил ему под голову. Затем разбудил, сильно растирая пьяному уши.

– Допился, – укорил Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

– Батюшки, – ужаснулся тот. – Солнце ж высоко! Когда же к войту?

– Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ж мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что свиток нёс. Потерял бы где-то.

– Не может быть.

– Гляди: подпись.

– Странно, – сказал монах. – Не согласился на костёр… Нич-чего не помню.

– Неудивительно. Ты хоть помнишь, что делал?

– Н-нет.

– Драться лез. Целовал. Хватал.

– Кого?

– Да уж не войта.

– Неужели дочку его?

– Что ты, ты же маленьких жалеешь.

– Ж-жену, – обмяк доминиканец. – Что будет?

– Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и припугнул малость. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяцким следишь. Теперь тебе только молчать надо.

– Браток!.. Ты молчи… Пожалуйста.

– Я – могила. А после ещё смешней было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Еле затащил тебя сюда. А ты – раздеваться. «Марыля, – говоришь, – иди под бок».

Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.

– Ну, я и подумал, что лучше, если ты малость поспишь. Высидел над тобой, проследил, чтоб не обокрали.

– Браток, век Бога молить… Это ж подумать, свиток бы потерял!

– Ничего, – успокоил Фома. – С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.

– Братец, молчи… Я этой отравы теперь…

– Зря, – возразил Фома. – Это только втягиваться не нужно, а уж как втянулся – ничего. Пойдём, поправим голову да разойдёмся. Торопись, братец.

Они выпили ещё по чарочке и разошлись, довольные друг другом. Монах понёс пенал с бумагой, Фома пошёл блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, добился, что сумел сделать, было избавление друга от излишних мук. Избавление от самой мучительной казни. Казни огнём.