Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Лицо человека действительно смахивало на мордочку старого горемычного кота. Маленькое круглое личико, зеленоватые голодные глазки, вытертые короткие волосы на голове – чёрные, с проседью; усы – редкие, норовят встопорщиться.

– Ты на себя погляди. Усы редкие, вон какие – раз.

– Раз, – повторил пан Коцкий.

– Фамилия – два.

– Каюсь, два.

– Ты появился, а в тот же день кот исчез – три.

– Не знаю я этого. Зачем мне кот? Я и сам вечно голодный.

– Взяли тебя, когда пил в корчме молоко, – четыре.

– Пил. Хотел молочка.

– Видишь? А какой добрый христианин с того времени, как первая корчма появилась, пил в корчме молоко?! А?! Оборотень волею Сатаны.

– Да я… Что же мне делать, отче?

– Перевоплощайся назад, ибо вред нанёс ты органисту. Лови мышей.

– Сроду я мышей не ловил, – жалобно усмехнулся человечек. – Не умею.

– Упорствует, – резюмировал комиссарий. – Ошибочных мыслей не отринул. Неисправим. Отвести к тем.

Старик опустил голову. И вдруг Христос почувствовал, как тяжело, со свистом дышит, почувствовал тепло нагретой рукояти корда. Он огляделся, словно только придя в сознание.

Они оторвались от всех. Подле него стоял пузатый Фома, сжимая саблю. Рядом с Фомою – иудей, Ильяш, ещё пара апостолов. А против них – несколько десятков латников с копьями и мечами. Маленькая толпа медленно исчезала перед глазами Христа. Он шумно вздохнул.

– Ничего не сможем, – тихо сказал он. – Ровно ничего. Отойдём, Тумаш. Помолись ты своему Богу, Иуда, а ты, Фома, своему. Может, мы вымолим проклятие на их головы и на всю эту паскудную жизнь.

Они отошли на прежнее место, чувствуя себя хуже, чем побитые псы. Комиссарий, видимо, заметил их демарш и громко возвестил:

– Напоминаю жителям, что при попытке освободить еретиков деревню сожгут, а жителей отдадут святой службе… Следующий!

Подвели бабу. Не связанную. Стояла она независимо. Комиссарий, видимо, торопился закончить суд:

– Обвиняют тебя, что отбирала у коров молоко, крала тёплые закаты и насылала красные, что пророчат ранние заморозки.

– Иди ты знаешь куда, поп, – сказала баба. – Если я и виновата в чём, то разве в том, что репа моя крупнее, чем у жены оговорщика, святой курвы Теодоры.

У Христа потемнело в глазах.

– Цена крупной репы, – пробормотал он.

– Дьявольской силой, – комиссарий держался за эти слова, как пьяный за плетень. – Ясно. Отведите… Следующий!

Следующий, молодой человек, был настолько изломан пыткой, что еле шёл. Монахи попробовали было поддержать его под руки – он брезгливо их оттолкнул.

– Убийство клирика, – напомнил комиссарию писец. – Жена сильно верующая.

– За что убил? – спросил комиссарий.

– Не твоё дело, козёл, – ответил подсудимый.

– Т-так, – процедил комиссарий, сочтя, видимо, что в этом случае нужно дать некоторые толкования. – А между тем есть закон, принятый ещё при папе Стефане Восьмом, который запрещает таким мужланам, как ты, сразу хвататься за молотилку или цеп. – Он поднял палец. – Знай! «Миряне не имеют права никогда обвинять священников, даже если застанут их со своими жёнами и дочерьми. Верующие должны в таких случаях думать, что клирик пожелал благословить их близких в более тёплых, сердечнодружеских и интимных обстоятельствах…». Н-ну? Что скажешь ты теперь?

Лицо молодого мужчины было бледным.

– Дай я за это по голове обычному человеку, соседу, выездной суд судил бы за «драку из ревности». Но я дал за это заступнику перед Богом, властелину – и вот вы начинаете говорить мне то, что говорили бы на дыбе. Уже не драка, уже «избиение полезного для Церкви человека, блаженного деятеля её». И тогда иной кары для нас, простых мирян, нет, кроме смерти. Уже мы это сделали «по сговору», ибо «нарочно хотели убить», ибо «еретики и схизматики-диссиденты подстрекали нас». Уже мы заговорщики, чернокнижники, враги и повстанцы, вредители и шпионы. Суд только для нас, а вы неподсудны… И вот я подумал: а почему так? И если нет на вас суда. Божьего и человеческого, то не я ли суд? Может, другой подумает, прежде чем безнаказанно грабить и насиловать.

Кулаки его сжались. С ликованием в голосе он проговорил:

– Я не брал цепа или молотила. Вот под моим кулаком расселась, как яичная скорлупа, голова этого блудливого животного. Я не жалею, лишь бы и другие поступали так… Потому что вы – сброд, сборище висельников, властолюбцев и грязной сволоты.

– Отвести.

В этот момент Христос глянул вбок и чуть не онемел от изумления. Те монахи, которых он встретил, вели по площади хозяина. Он шёл весь просветлённый и всё ускорял ход. Подойдя к столу, земно поклонился комиссарию:

– День добрый, солнце наше ясное. Слава Христу.

Комиссарий листал бумаги.

– Это ты их оговорил? – спросил наконец глава сыскной инквизиции.

– Я, – ударил себя в грудь хозяин. – И не сожалею о ревностном усердии своём к Церкви.

– А вчерашний самооговор зачем? С ума сошёл?

– Н-нет! На себя донёс! Потому что мысль в себе почувствовал.

– Какую?

– Зачем Пан наш Бог в потопе животных топил? Они же греха не имут. Если бы это какому-то верующему выгодно было, тогда ясно. Ну а подумал – испугался. Что ж это будет, если каждый – думать? Каюсь, отче!