Христославы

И вотъ Никитка и Давыдка у дверей купца. Они позвонились съ парадной лстницы. Имъ отворила нарядная горничная въ шерстяномъ фіолетовомъ плать и въ бломъ передник отъ груди до колнъ, съ яркимъ краснымъ бантомъ у горла и пахнувшая жасминной помадой.

— Христославы, — отрекомендовался ей Никитка. — Дозвольте у господъ Христа прославить. Мы здшніе, со двора…

— А зачмъ по парадной лстниц лзете? У насъ самъ этаго не любитъ, — сказала горничная и прибавила:- Ну, погодите, я спрошу.

Она заперла дверь передъ ихъ носомъ и вскор опять отворила и объявила:

— Идите въ столовую, а только прежде ноги хорошенько о половикъ оботрите.

Купецъ Родоносовъ въ сообществ всей семьи своей сидлъ въ столовой и пилъ утренній чай. Блестлъ громадный ярко вычищенный самоваръ, тутъ-же помщался на стол и никелированный кофейникъ, стояла на блюд сдобная польская баба, чернвшая изюмомъ. Въ углу горла елка для потхи ребятишекъ купца, которые сидли вокругъ стола и макали въ чай и ли сухари и булки. Около ребятишекъ стояли и лежали, вчера еще подаренныя имъ, игрушки. Ребятишки положили еще съ вечера эти игрушки съ собой въ постели, спали съ ними и до сихъ поръ еще не разлучаются. Купецъ Родоносовъ былъ въ новомъ шелковомъ халат нараспашку, а жена его въ юбк и ночной кофточк съ множествомъ кружевъ и вышивокъ.

Христославы, войдя въ столовую, покосились на ребятишекъ, встали передъ образомъ и запли.

— Ребятки, подтягивайте, подтягивайте! Петя! Коля! — командовалъ Родоносовъ своимъ ребятишкамъ, но т стыдились и молчали.

Родоносовъ, чтобы ободрить ихъ, сталъ подтягивать христославамъ самъ, но его ребятишки упорно молчали.

— Эка дурья порода! — выбранился онъ на своихъ дтей и, когда христославы кончили пть, спросилъ Никитку:

— Чьи вы?

— Я прачкинъ сынъ, а онъ слесаревъ сынъ. Съ здшняго двора. Маменька моя Матрена. Она стирала у васъ.

— Матрена? Ахъ, да, да… Помню… — подхватила Родоносова.

— Звзду-то сами клеили? — допытывался Родоносовъ.

— Сами.

— Молодцы! Вотъ, ребятишки, у кого учитесь. Видите, звзду себ склеили, — обратился Родоносовъ къ своимъ дтямъ. — А вы умете только ломать все, да въ носу у себя ковырять. Въ школ учитесь, что-ли? — спросилъ онъ христославовъ.

— Въ городской школ.

— Ну молодцы… Варвара Митревна! Дай-ка имъ гостинцевъ съ елки…

Жена купца подошла къ елк и стала снимать съ нея гостинцы. Никитка тотчасъ-же сообразилъ, что ихъ хотятъ отблагодарить на христославленье одними гостинцами, и сказалъ Родолосову:

— Намъ, господинъ купецъ, лучше денегъ дайте, потому мы салазки сбираемся купить, чтобы кататься.

— Дамъ и денегъ, а это само собой. Ну, вотъ вамъ по двугривенному, а хозяйка гостинцевъ дастъ! Хотите чаю?

— Пожалуй… — сказалъ Давыдка, переглянувшись съ Никиткой.

— Только поскоре, — отвчалъ тотъ, — Деньги заработывать надо.

— Вишь ты, какой торговый человкъ, — подмигнулъ ему Родоносвъ. — Въ лавку, что-ли, поступишь, когда въ школ обучишься?

— Куда мамка отдастъ, туда и поступлю. Мамка ладить меня въ портные, къ своему куму.

Отъ купца христославы уходили веселые. Никитка подпрыгивалъ, сходя съ лстницы, и говорилъ Давыдк:

— По двугривенному далъ… Добрый… Еще-бы въ трехъ мстахъ по двугривенному получить, такъ я себ салазки-то съ желзными тормазами купилъ-бы…

— А сколько у васъ теперь денегъ? — спросилъ Дашыдка.

— Да должно бытъ больше восьми гривенъ.

— Ты не говори моей мамк, сколько на мою долю очистится, а то она у меня отниметъ половину. Я скажу, что только тридцать копекъ.

— Ну вотъ… я и своей-то матери не скажу, сколько.

Посл купца, однако, сборы были плохи и по двугривенному уже никто больше не давалъ. У повивальной бабки, проживавшей на томъ-же двор, куда христославы пришли уже съ догорвшимъ и погасшимъ огаркомъ, дали гривенникъ, сапожникъ далъ пятачокъ, докторъ, къ которому ходили тоже, только выглянулъ въ кухню и выслалъ пятіалтынный, отъ актрисы просто на просто горничная выгнала ихъ вонъ, да еще выбранила пострлятами и охальниками, зачмъ смютъ звониться и барыню будятъ.

Больше идти было некуда, На двор уже разсвло. Никитка сталъ считать собранныя деньги. Оказалось рубль двадцать дв копйки.

— По шестьдесятъ одной копйк, стало-быть, на брата? — сообразилъ Давыдка.

— Да, но я теб шестьдесятъ одну копйку не дамъ, — отвчалъ Никитка.

— Это еще отчего? Не имешь права! — воскликнулъ Давыдка и на глазахъ его блеснули слезы.

— Нтъ, имю. Гривенникъ я долженъ Кузьмичу писарю за звзду отдать, за то, что онъ мн звзду помогъ смастерить, я ему гривенникъ на стаканчикъ общалъ.

— Такъ это твое дло.

— Какъ мое? Вдь и ты со звздой ходилъ? Вишь, какой вострый! Вотъ теб полтину и будетъ съ тебя. На, получай.

— Ахъ, ты, подлецъ, подлецъ!

— А! Ругаешься! Такъ я-же еще за цвтную бумагу и за клей, и за огарокъ возьму. Съ пустыми руками ты со мной пошелъ и ругаться смешь! Гривенникъ еще беру. Довольно теб и сорока копекъ.

Никитка положилъ на ступеньку каменной лстницы, на которой они считали деньги, сорокъ копекъ для Давыдки и, схвативъ звзду, побжалъ. Давыдка бросился за нимъ, нагналъ и схватилъ за звзду.

— Звзду, коли такъ, сломаю. Отдай гривенникъ! — кричалъ онъ.

— Не отдамъ. Пошелъ прочь!