Хризантема

Оживленные голоса за монастырской стеной достигали ушей монаха, но в сознание не проникали. Погруженный в себя, отгороженный облаком раздумий, защищавшим его лучше любой стены, он оставался наедине со звоном колоколов. Мысли мелькали, сменяя друг друга, пропадая и возвращаясь, словно страницы раскрытой книги, которую треплет ветер. Зажимая пальцем то одну, то другую, Кэнсё попеременно испытывал радость и боль, освежая в памяти моменты ушедшего года. Колокола все звонили и звонили. Наконец прозвучал последний удар.

«Мост перейден, — прошептал монах, обратив взгляд к небу, — начинается нехоженая тропа. — Он торжественно поднял правую ногу и сделал первый шаг, потом другой, третий, продолжая читать нараспев: — Всякий раз, просыпаясь, мы рождаемся, а засыпая, умираем. Жизнь возникает и гибнет день за днем. Жить значит пить из чаши тот напиток, что мы сами приготовили, — горький или сладкий, полезный или ядовитый, насыщающий или пустой…»

Выйдя из храмовых ворот, Кэнсё смешался с шумной толпой, блуждая по широким улицам и узким переулкам, пока наконец не вышел на дорогу, которая вилась по холмам прочь от города. Тень домов сменилась тенью кустов и деревьев, мостовая — камнями и утоптанной землей. Боковая тропинка повела вверх, все круче и круче, исчезая среди скал. Наконец открылась вершина горы, откуда с широкой каменной площадки открывался вид на бухту Сагами. Широко расставив ноги, монах-великан встал, переводя дух и наслаждаясь покоем. Уходящая луна мирно сияла среди россыпей звезд. Внизу стонали и вздымались темные волны, разбивались о подножие горы, поднимая ввысь фонтаны брызг и насыщая воздух волнующим соленым ароматом.

Достав из рукава теплого шерстяного кимоно бумажную лошадку, исписанную иероглифами, Кэнсё размахнулся и кинул ее с обрыва в пустоту. Кружась в воздушном потоке, белое пятнышко заскользило вниз, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока не превратилось в еле заметную точку, которую слизнул пенистый язык волны. Довольный принесенной жертвой, дзэнский монах уселся на краю обрыва в позе медитации, закрыв глаза на красоты окружающего мира и впитывая открытой душой его внутреннюю сущность, очищая сознание от всех мыслей, кроме трепетавшего где-то в самой глубине радостного предвкушения рассвета — самого первого в новом году.

Без четверти двенадцать Тэйсин спустился с кухонного крыльца и не спеша пересек двор, держа над головой зонтик из промасленной бумаги и оставляя резиновыми сапогами цепочку следов на свежевыпавшем снегу. Ночь в Ниигате выдалась холодная, от морозного воздуха приятно пощипывало в груди. Ветра, к счастью, не было.

Остановившись у подножия деревянной звонницы, монах отряхнул зонтик и прислонил к столбу, потом стал, кряхтя, подниматься по узкой приставной лесенке. Колокол, висевший на самом верху под черепичной крышей, сиял темным бронзовым блеском, ярко выделяясь на белесом морозном фоне. Тэйсин постоял немного, осмотрелся. В ночной тьме не слышалось ни звука. Он прищурился, пытаясь разглядеть очертания храма, но дрожащая снежная завеса скрывала все вокруг.

Монах шагнул к колоколу, доски под ногами жалобно заскрипели. Сбоку на грубой деревянной полке стояла коробка, наполненная мелкими речными камушками. Камушков было ровно сто восемь. Тэйсин полез в складки зимнего кимоно, вытащил старомодные карманные часы, доставшиеся ему в наследство от Учителя, и бережно положил на полку рядом с коробкой. Всего лишь две минуты оставалось жить старому году — году, который отнял у него любимого Учителя и так круто изменил всю его жизнь. Тэйсин сложил руки и наклонил голову в молитве, готовясь к выполнению священной обязанности.

По всей Японии в этот торжественный момент буддистские священники вставали вот так же у храмовых колоколов, чтобы пробить в них ровно сто восемь ударов. В прошлый раз Тэйсин поднимался на звонницу вместе с Конэном. Холод тогда стоял лютый, почти сибирский, и, перед тем как идти звонить, монахам пришлось подкрепиться несколькими чашечками горячего сакэ. Раскачивая по очереди тяжелый деревянный брус, они смеялись и шутили. Однако позже, уплетая праздничную лапшу, которая должна была принести счастье в новом году, Тэйсин почувствовал на себе строгий взгляд настоятеля.

— Сколько ударов должен сделать колокол на Новый год? — спросил Учитель, прищурившись.

Толстяк робко поднял глаза, отставив чашку с лапшой.

— Сто восемь раз, Учитель.

— А сколько раз вы ударили сегодня?

Бритые головы монахов дружно налились краской. Отвечать пришлось снова старшему.

— Э-э… думаю, что сто восемь… Мы считали по камушкам, чтобы не сбиться.

— А я, — хмыкнул настоятель, — отмечал карандашом на бумаге. Вот и думаю: неужели на свете не сто восемь тяжких грехов, а всего лишь девяносто девять?

Начисто позабыв о лапше, монахи согнулись в покаянном поклоне, упершись лбами в пол.