Хроника парохода «Гюго»

Щербина зря сердился на боцмана: грузовые стрелы, поднятые, приведенные в готовность, пригодились — американцы с их помощью быстро переместили с берега сварочные агрегаты и вьюшки с проводами, расставили оборудование равномерно по всей палубе.

Тем временем на причале автомобилей прибавилось. Пришли легковые и два «пикапа». Маневровый локомотив, благостно позванивая колоколом, выволок из тупика платформу с блестящими, плотно уложенными рельсами.

Но потребовался еще день и еще вечер, чтобы пролиновать все свободное пространство палубы от носа до кормы так, чтобы с каждого борта образовалось по железнодорожной колее, необычной, правда, без шпал — рельсы лежали прямо на палубе.

Через сутки разметчиков и сварщиков сменили докеры, и в давно раскрытые трюмы «Гюго» поплыли бесконечные ящики.

Лишь когда забивали твиндеки, с причалов стали подавать большущие кабельные катушки и выкрашенные в серое, тоже похожие на катушки, ходовые оси для вагонов.

Так прошло еще пять дней. На исходе последнего у трапа появился Полетаев — непривычный команде, в светло-синем костюме и новой шляпе, надвинутой на глаза. Чуть позже приехал лоцман — благообразного вида старичок американец в котелке и с саквояжем, какие носили земские врачи во времена Чехова, и «Гюго» тихо, без гудков, словно давая понять, что еще не прощается с Америкой, отвалил от причала.

Из Портленда вниз по реке Уилламетт, а потом по Колумбии шли всю ночь — темную, исколотую огнями. Решетчатые фермы мостов призрачно проплывали над мачтами; сырой воздух густо висел впереди, скрадывая темные контуры встречных судов. Но все это видели только капитан, лоцман, вахтенные штурманы да еще Щербина и Жогов, как самые опытные, попеременно стоявшие на руле. Так что утром команде была уготована новость: вместо надоевшей стены пакгауза с черными, в рост человека буквами «НО СМОКИНГ» по борту тянулась синеватая ширь. Вода упиралась в песчаный берег, поросший кустарником, а дальше то вырастала ферма с крашенными в сурик постройками, с похожей на сахарную голову силосной башней, то лесопилка, окруженная охристыми отвалами опилок, то белоснежная красотка бензостанция, как бы специально выскочившая на край петлявшего по пригоркам шоссе.

Оттого что солнце поднялось еще невысоко, было не жарко. Ветер набегал волнами, гладил лица, и стоявшим на палубе казалось, что впереди не рабочий день, погрузка, переборка механизмов в душных подвалах машинного отделения, а купание, рыбалка, простецкий волейбол на зеленой траве, приятно холодящей босые ноги.

Завтракали наспех, чтобы минутку еще постоять на речном ветру, И когда на мостике звонко тренькнул машинный телеграф, когда справа впереди открылся причал на черно-смоляных сваях, косогор с дощатыми домиками и железнодорожная ветка, уходившая к опушке леса, Оцеп изрек:

— Ну вот он, городок Калэма. Здесь и будем брать паровозы.

— Калы́ма? А ты откуда знаешь? — спросил Рублев.

— Э-эх! Читай: «Ка-лэ-ма тимбер ком-па-ни». На доме, что всех повыше. Понял?

— А как насчет железнодорожной колеи? — спросил его Огородов. Он стоял рядом, скрестив руки на груди. — Самая широкая и все такое.

— Очень просто, — затараторил кочегар. — Вон чугунка от леса тянется, видишь? Оттуда паровозики и подгонят. А потом отвинтят болтики, которыми они с колесами своими свинчены, и краном зацепят. Вон тем, справа, тони тридцать вполне кранчик подхватит. А тем временем на наши рельсы, что в палубе приварены, другие колесики поставят, нашенской колеи, советской, которая, значит, на три дюйма шире, и — пожалуйста — опустят на них локомотивчик. Ну и, разумеется, свинтят все как надо. Ясно?

— Куда ясней, — сказал Огородов. — Да ведь ты другими словами прежде воздух сотрясал.

— Другими! Потому что не имел исчерпывающей информации. А теперь получил. Лично от второго механика. Не все тебе первым узнавать, Огородыч! — Оцеп радостно потер ладони и повернулся к стоявшему неподалеку Жогову: — Правильно я говорю, Федя?

— Возможно, — вяло отозвался тот. — Не знаю. Ты уж сам решай.

Федору Жогову и вправду было не до паровозов. Весь рейс из Владивостока в Портленд, а потом в Калэму его одолевали тревожные мысли. Тревожные вдвойне, потому что переживать и беспокоиться приходилось в одиночку. Жогов понимал: никто не заглушит его опасений по поводу случившегося во Владивостоке, ни один не скажет, что он не виноват. Вот и раздумывал тайно, сам искал выхода и не находил, страшась, что не успеет к какому-то, еще неведомому сроку.