Хроники забытых сновидений

А потом стали холода. Штаны начали рваться. Мы их закатывали (штанины). Зерно переворачивали, а его вовремя не увозили, оно горело, а мы туда ложились, чтобы согреться.

Еще сено. Они (местные) косили, трава высыхала, и мы в стога собирали.

Местные дети не знали, что такое ситро, мороженое, и паровоза не видели – далеко от железной дороги.

Все местные держали коров, свиней. Свое хозяйство. Тракторист привозил (на работу, в поле) сливки, угощал.

Хлеб пекли на центральной усадьбе, мы с таким наслаждением его ели, что и не надо ничего было».]

В фильме никто не ест с наслаждением! Только что прибывшие ребята, голодные с дороги, вдруг во время трапезы начинают бросаться хлебными корками.

Надуманная, назидательная сцена.

Постепенно герои фильма привыкают к новой жизни, втягиваются, не хотят уезжать, строят себе дом. Даже собравшийся бежать с целины парень возвращается. Его как будто сносит с платформы поток, вал новоприбывших молодых ребят-энтузиастов. Их увозят в степь грузовики, он шагает за ними пешком, и это финал фильма, вялого и красивого.

Дело не в том, что в реальности было не всегда так, как в фильме (а как мама рассказывает). Мир велик. Могло быть по-всякому. Ошибка, сбой – в неясности посыла. Или в его мелкости. В отсутствии настоящей драмы.

Глубины нет. Мира (великого) нет. Ночи (темной) нет. Горизонта (недостижимого) нет.

Post Scriptum

Мое прошлое – единственная доступная мне глубина. То есть, моя единственная глубина. Другой похвастаться не могу. Расстояние от нуля до пятидесяти пяти (да хоть бы и до ста). Ерунда, ничто. На фоне вечности – ноль. Но все мое путешествие от нуля до нуля, от небытия до небытия, весь мой путь (пешком, на поезде, во сне) мне кажется бесконечным. Я не могу его постигнуть. Да что там, полностью вспомнить. И то, что помнится, кажется не настоящим, а выдуманным. До настоящего мне не добраться, отсюда и глубина, темная и непостижимая, моей маленькой, невесомой жизни.

4 августа 2020

Пустота (эссе об изоляции весной 2020)

Джим говорил, что если он выберется на свободу, то больше ни за какое жалованье в узники не пойдет [2].

Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна

Меня заворожили и напугали телепередачи (самые обычные «домохозяйские», к примеру, «Модный приговор»), лишившиеся вдруг зрителей. Не тех зрителей, которые сидят дома у экранов, а тех, которые должны быть в студии: хлопать, ахать, реагировать. Их нет.

В студии образовалась пустота, которую я, зритель домашний, не могу заполнить. Мне неуютно в пустоте (как будто она не там, а здесь, в моей комнате). Мне темно, я почти задыхаюсь. И кажется, что ведущие и пара участников шоу тоже чувствуют пустоту и не могут ее заполнить. Точно они последние жители планеты Земля, и у них (у нас) нет будущего.

Конечно, остались передачи, снятые до вируса, до конца света. Я смотрела шоу с Галкиным. Люди собираются за большим столом и вспоминают о своем эстрадном прошлом, о молодости (я застала выпуск о пародистах и сатириках). По большей части я не помню или никогда не знала этих номеров. Исполнители мне знакомы, но, как правило, смутно. Однако степень моего вовлечения, моего, я бы сказала, присутствия за их веселым, дружеским столом удивила меня. Я действительно оказалась там с ними. Я понимала (или думала, что понимаю) все оттенки и тонкости их взаимоотношений. Я чувствовала настроение, состояние каждого, «считывала» намеки.

Мне нашлось место в их компании. И не хотелось возвращаться в мою комнату, в мое время, в мое состояние оторванности. В пустоту.

Из нашего окна виден детский сад. Светлое кирпичное здание в два этажа, большие окна. Площадка с весело раскрашенными горками, домиками, качелями.

Дети бегают во время прогулки. Звенят их голоса. Обычно. Раньше. До.

Сейчас они исчезли. Дети, голоса. То есть они наверняка есть, но где-то в другом месте: у себя дома к примеру. Их вынули из моего мира, они исчезли с моих радаров, сошли с моей орбиты. И, несомненно, траектория моего движения тоже изменилась. Я потеряла еще одну точку опоры.

Я иду в тишине по тропинке вдоль ограды детского сада, как по тропинке над пропастью. Или мимо кладбища. Да, так вернее. Кладбище – памятник небытию. Пустоте.

Их там нет. И, значит, меня там нет тоже. Меня всё меньше.

Иногда я с недоумением воображаю опустевший музей. Точнее, свой кабинет. Я вспоминаю, что и как оставила на столе.

Жилет. Висит на спинке моего кресла.

Цветы. Несомненно, погибли.

Яркий солнечный свет. Утром он освещает комнату. Гаснет во второй половине дня. Наступает ночь.

Лес. Подступает к музею почти вплотную. Белки, птицы, деревья заглядывают в большие окна и видят (смутно) собственные отражения.

Мыши. Забираются в здание, позабыв страх. Находят старые бумаги. Остатки печенья. Башмаки под моим столом.

Воображаю «Массимо Дутти». Магазин на Кузнецком Мосту. Почему-то именно он. Два этажа. Стеклянные двери, они, конечно, заперты.