Хроники забытых сновидений

Час поздний, город спал. Мать шла, тень ее появлялась, исчезала, то с одной стороны, а то с другой. Иногда в каком-нибудь окне тлел свет, и мать думала, что вот и здесь люди не спят. А может, просто позабыли выключить и понапрасну жгут электричество.

Мать шагала по Жданова до парка Пятидесятилетия, затем через пути до рубероидного и по Московской до Парка культуры. Спустилась по лесенке в самый глубокий овраг, там, где родник, и поднялась на другую сторону.

Церковь возвышалась на взгорке. От реки дул студеный ветер.

Мать недолго думала и вступила в черное нутро.

В церкви ей показалось холоднее, чем снаружи. Она не решалась двинуться с места, даже пальцем пошевельнуть не решалась в полной беспросветной тьме. Кружилась голова, и чудилось, вот-вот потеряешь равновесие, полетишь и бог весть куда полетишь, не самый ли ад разверзнется под ногами.

Вдруг вспыхнул свет, ослепил. Мать зажмурилась и услышала голос сына:

– Мам.

Она открыла глаза и увидела себя в собственном доме, в узком их коридоре, с рукомойником, с приставной лестницей на чердак. Сынок ее стоял тут же. Теплый, родной, живой.

Она бросилась его обнимать. Он, конечно, вывернулся.

– Ты чего так поздно?

– Я? Да вот. Ты ужинал?

– Не. Я тебя ждал.

– Ну, бегом тогда, ставь чайник, макароны разогревай.

– А с чем макароны?

– Тушенку открывай.

– Ух ты! Ура!

Она слышала, как он возится в чулане (там у них стояла газовая плита, красный газовый баллон), чиркает спичкой, гремит посудой, чертыхается. Как бы не поранился с открывалкой.

– Мам! Щас чайник закипит.

Она заторопилась, сняла пальто, повесила на крючок. Скинула туфли. Вымыла руки. Посмотрела на себя в зеркале.

– Подурнела ты, Клава, – сказала отражению.

– Мам! Дверь придержи! Я чайник несу! И макароны!

В доме тепло, печь натоплена. Часы на буфете молчали. Клава попыталась завести. Штырек застопорился.

– Сломались, – сказала мать. – Хорошие часы. Войну помнят.

Сказать сказала, но поняла про себя, что времени здесь нет.

По радио пел детский хор. Мать подумала, что, наверное, это ангелы. Сынок ее сосредоточенно наворачивал макароны.

– Мне-то оставь, оглоед.

Ели они прямо со сковородки, как и всегда. Черная сковородка, чугунная, долго держала тепло. Сынок подобрал остатки хлебной корочкой. Он все ел с хлебом, даже мороженое. Спросил буднично:

– Мам, ты умерла?

– Нет.

– А как ты сюда попала?

– Так. Пропустили.

– Почему?

– Потому что и ты не умер.

– Почти умер.

– Почти не считается.

Она провела ладонью по его коротко остриженной голове:

– Пойдем домой, Саша, чего мы здесь.

– Здесь тоже дом.

– Тоже, да не совсем. У нас веселее, милый. И часы стрекочут заместо сверчка. Бабка моя старая говорила: «Часы стрекочут, время точут».

– Как это?

– Да вот так. Время – оно твердое, каменное. И день у нас скоро наступит, на солнышко поглядим.

– И здесь наступит.

– Здесь не наступит. Здесь не жизнь, здесь ты навсегда такой будешь – и не ребенок, и не взрослый.

– Я чай хочу.

– Наливай. И мне наливай, покрепче. Сахару много не клади. Вредно.

Он рассмеялся:

– Вредно. Здесь, мам, уже ничего не вредно.

И сахару положил пять ложек.

– А вкус чувствуешь?

– Чувствую. Хотя уже не так, как вначале. Все как-то становится. Ну. Как будто издалека смотрю. Как будто это не совсем я чай пью.

– Сынок, Сашенька, вернемся, пока не поздно. Скучно здесь.

– Везде скучно. А здесь я не навсегда, когда совсем умру, в рай попаду, потому что грехов у меня пока нет тяжелых.

– Откуда ты знаешь, как будет?

– Ниоткуда. Знаю. Само собой как-то.

– Не будет рая после смерти. И ада не будет. Смерть – это ничто. Я когда-то, до твоего рождения, три часа без малого лежала под наркозом, от желудка кусок отрезали. Пришла в себя и поняла, что меня не было в эти три часа. Нигде. Смерть – это когда тебя нет. Ни в аду, ни в раю, ни на грешной земле. Нигде.

– Я посуду помою, – решил сынок.

Налил в таз горячей воды, принялся перемывать чашки. Он любил хозяйничать, любил порядок в доме.

– Оставь ты посуду. Пойдем. Пойдем, пока не поздно.

– Наркоз – это не смерть.

Мать взяла полотенце и принялась вытирать вилки да чашки.

– Не смерть, но близко к ней. А еще ближе не хочется. Успеется.

Он не отвечал. Тер сковородку обрывком лыковой мочалки.

– Саша. Оставь. Посмотри на меня. Так.

Посмотрел. Глаза серые, как у отца были в точности.

– Хочешь мопед?

Вот так она его и уговорила.

Они проверили, всё ли в порядке в доме: погашен ли свет, не горит ли газ, закрыты ли форточки. Оделись, обулись, ключей не нашли, отворили дверь. Шагнули за порог.

Санитарка трясла ее за плечо:

– Клава, Клавдия, очнулся твой парень, пить просит.

Мопед она ему купила весной, когда сошел снег, львовского производства, подержанный. Саша гонял на нем до одури. Пропах бензином, горелым маслом, куревом (пристрастился). Светился мальчишеским счастьем.

Этой весной Клава познакомилась с мужчиной. В кинотеатре. Пошла с Валентиной на последний сеанс, народу полно, фильм французский, страшный, с убийствами. И после фильма, когда медленной толпой вытекали из зала в прохладную ночь, этот мужчина к ней обратился:

– Как у них все красиво, у французов, даже кровавое убийство. Эстеты.