Художественный мир Петера Хандке

На него наваливается перегруженная реалиями и разрозненными деталями действительность, воспринимаемая им с такой немыслимой четкостью, что начинает рябить в глазах и к горлу подступает тошнота (как в известной повести Сартра). И он пытается действительность эту даже не столько осмыслить, сколько упорядочить, урезонить, превратив реалии и детали в слова. Но вещи бунтуют против слов («Все казалось ему переименованным»), и он впадает в панику.

«Лингвистическая» мания Блоха сближает повесть с «разговорными пьесами», с «Каспаром», да и с «Шершнями» и «Разносчиком». Однако в «Страхе вратаря при одиннадцатиметровом» язык — уже далеко не главный герой.

Блох, конечно же, но реалистический характер (во всяком случае, в традиционном, привычном значении слова). Но стоит задуматься над тем, почему Хандке сделал его «в прошлом известным вратарем». Момент этот представляется мне существенным, более того, определяющим всю его судьбу. Молодой, малообразованный, возможно, туповатый парень, которому общество предначертало жить в самых низах, неожиданно поднялся на более высокую ступень иерархической лестницы. Его возили по свету, фотографировали для газет, интервьюировали, ему много платили. Уже тогда, а не только после убийства кассирши «он разом утратил естественность, был вырван из общей связи». А потом Блох стал вратарем «в прошлом» и, вернувшись к жизни неприметной, показавшейся ему прозябанием и бывшей прозябанием на самом деле, был вторично вырван из общей связи. Убийство было уже третьим шоком, не только обусловившим мироощущение героя, но и в свою очередь его мироощущением, его общественной ситуацией обусловленным.

Непосредственным поводом для того, чтобы приняться душить кассиршу, была беззастенчивость, с какой она пользовалась в разговоре только что произнесенными Блохом словами и выражениями. Это лишало его последних остатков собственного «я». Но истинной причиной было другое: вся его нелепая, разрушенная жизнь

в обществе, сначала обласкавшем парию, а затем равнодушно выбросившем за ненадобностью. И он особенно остро почувствовал свое отчуждение, когда вовсе оказался не у дел.

В голове героя вдруг всплывает фраза: «Слишком он долго оставался без работы». Это не более как вычитанный где-то газетный штамп. Но Блох подсознательно ощущает его весомость. Потому я силится, возвращаясь назад по принесшей фразу цепочке ассоциации, пробиться к истокам мысли — ведь в ней заключена собственная судьба Блоха, формула его исторгнутости.

Как вратарь, Блох нужен Хандке еще в одном смысле. Под конец романа тот беседует на стадионе пограничной деревушки с заезжим коммивояжером. «Очень трудно отвести глаза от нападающих и мяча и не сводить глаз с вратаря, — сказал Блох. — Надо оторваться от мяча, а это прямо-таки противоестественно. — Видеть не мяч, а вратаря, как он, упершись руками в колени, выбегает, отбегает, наклоняется влево и вправо, орет на защитников. — Обычно его замечают только, когда мяч уже летит к воротам».

Блох и является тем «вратарем», на которого (а не на «нападающих» и не на «мяч») автор смотрит не отрывая глаз. Он рисует в своей книге не социальные силы, а их отражение в позах, жестах, словах героя. Оттого строй повести «противоестествен», по крайней мере необычен. В этом есть проигрыш, но есть и выигрыш. Мир открывается в неординарном ракурсе, во всей непоправимости своих общественных законов, во всей своей неизбывности для Блоха и подобных Блоху. Один из критиков ГДР верно заметил, что повесть — «довольно удачная попытка ухватить и постичь всеобщность через малую, конгруэнтную ее часть».

Книга Хандке — такая, казалось бы, трезвая и фактографичная — не чужда символике. История с утонувшим немым школьником — это своего рода психологическая ловушка для Блоха. А в истории с цыганом, которого задержали по подозрению в убийстве школьника и потом выпустили, критики склонны видеть намек на прощение героя. Примерно так же толкуют и то, что вратарь, игру которого наблюдает Блох с коммивояжером, берет одиннадцатиметровый: он, дескать, нашел в себе опору, чтобы противостоять миру.

Блоха, однако, ждет не столько самоопределение, сколько суд и тюрьма. Поэтому мне представляется, что проблеск надежды в «Страхе вратаря при одиннадцатиметровом» пытаются обнаружить, так сказать, задним числом, исходя, скорее, из последующих произведений Хандке. В частности, из его повести «Короткое письмо к долгому прощанию» (1972).

Впрочем (пусть ситуация героя здесь и не столь неразрешима, как ситуация Блоха), он поначалу предстает особой столь же непреклонной. Гонимый немыслимостью своих отношений с женой Юдит, их переросшей в темную, кровавую ненависть любовью, он отправляется в Америку, без всякого видимого плана пересекает континент от Атлантического океана до Тихого. А за ним следует Юдит, задавшаяся целью его убить. И полный фаталистического безразличия к собственной судьбе, он бежит не от серной кислоты, подлитой в кран его умывальника, и не от дула игрушечного пистолета жены, а от самого себя.