Хвала и слава. Том 2

— Ну как почему? Улицы красивые, широкие, светлые улицы. Дома, парки, старый такой костел готический, Нотр-Дам де Пари…

— Как?

— Нотр-Дам де Пари — так называется этот костел. Река Сена. Много мостов. Художников там много.

— Художников?

— Тех, что картины рисуют. Природу, реки, мосты, цветы, девушек. — Анджей сам увлекся этим перечнем вещей, которых никогда не видел и никогда не увидит.

— Вевюрский в тюрьме также рассказывал. Женщины, говорит, у них красивые. И глазки строят.

— Ого, — засмеялся Анджей.

— Вевюрский говорил, что рабочим там тоже плохо.

— Ну, сейчас там вообще нехорошо. Ведь там теперь тоже война. Женщины глазки строят немчуре.

— У нас-то на немцев не обращают внимания, — с уверенностью заявил Лилек.

— Смотря кто, — с горечью возразил Анджей.

Лилек привстал на постели и склонился над Анджеем.

— А что, — с внезапной теплотой спросил он, — она с немцами путалась?

— Сам говорил. Ты же сам это говорил! — рассердился Анджей. — Должно быть, хорошо знал.

Лилек сел на постели. С минуту молчал, потом сказал в раздумье:

— Да, знал.

— Слушай…

— Знал, знал, — твердо сказал Лилек. — Получила пулю в лоб по заслугам. За доносы.

— Ну конечно, — неохотно согласился Анджей.

Помолчали. Анджей видел в полузабытьи две картины: тусклые, пустые глаза Валерия, лежащего на пыльной осенней дороге, с пятнами желтых листьев вокруг головы, и другое пятно — черное, растекающееся под его простреленной спиной. На это наплывала картина бара, сорванная занавеска, за которую схватилась, падая, Марыся.

— Ты говоришь о таких вещах… — сказал он вдруг Лилеку, хотя тот молчал.

— Я ничего не говорю, — возразил шепотом Лилек, — я только спрашивал о Париже.

— О Париже! — иронически фыркнул Анджей.

— Я ведь думал, что ты, такой богатый, поездил по свету. А ты что? Никуда не ездил?

— Ездил в Пустые Лонки.

— Что это за Пустые Лонки?

— Деревня такая, — сказал Анджей и подумал, что не сможет объяснить Лилеку, что такое Пустые Лонки. Никому — более утонченным людям — не может он объяснить, что такое Пустые Лонки. И самому себе не может объяснить, что такое Пустые Лонки. Дом, парк, лес и заключающаяся в этом вся его жизнь. Его невинная жизнь — жизнь в той, совсем канувшей в небытие эпохе. Там он бродил. Там были отец, Валерек, Кася. Что теперь с Касей? Ромек говорил, что она в Варшаве, муж ее расстрелян. Но Ромека забрали в Освенцим^{81}, никто уже больше ничего ему о Касе не расскажет.

— Пустые Лонки, — повторил он, — там у меня была девушка.

— Мировая?

— Не знаю. Но была. И Пустые Лонки были. Их больше нет.

— Немцы забрали?

— Нет. Просто их больше нет. Ничего уже нет.

— Чепуха, — низким голосом сказал вдруг Черный Лилек. — Немцы еще есть.

— Это верно. Немцы есть.

— Но скоро их не будет.

— Не будет — у нас. Похоже на это. Но вообще будут.

— Доконают их. Перебьют до последнего. Иначе нельзя. Надо добить.

— Как они евреев, — сказал Анджей.

— Даже хуже. Всех. Может, это и хорошо, что их уже не будет?

Анджей рассердился:

— Замолчи. Иначе выгоню.

— Не могу их любить.

— Этого от тебя и не требуют!

— Э, ты уж сразу на меня напустился, — сонно сказал Лилек. — Конечно, ты прав. Вевюрский тоже всегда так говорил. Что я понимаю?.. Несознательная масса.

— Ну, так не скажешь. Ты же учишься.

— Вевюрский мне в башке все прояснил.

— Вот видишь.

— Но в ней еще темноты хватает. Видно, многовато меня били по башке. Шпандырем утюжили.

— Твой отец был сапожником?

— Да нет, каменщик он. Дедушка был сапожник. Матери отец.

— И что же? Били тебя?

— Недолго. Все рано умерли. Отец жив, но на работах в рейхе. Написал раз из Дрездена.

— А что же ты говоришь, что сегодня всех твоих забрали?

— Моих, да не моих. Я у тетки жил. Она-то вывернется, за нее не боюсь. Но у нее двое сыновей. Свои в доску. Их и забрали.

— А из-за чего?

— Видно, пронюхали. У нас там типография.

— Вот тебе и на. Но не у вас в доме?

— Нет. Но мы все в той типографии работали.

Снова помолчали. Где-то очень далеко раздался взрыв.

— Что-то там происходит, — шепнул Анджей.

— А мы тут спим, — с болью сказал Лилек.

— Вот как раз и не спим.

— Один должен бодрствовать, чтобы другой мог заснуть.

— Откуда ты это знаешь? — оживился Анджей.

— Просто пришло в голову.

— Так сказано у Шекспира. Был такой писатель.

— Знаю. Вевюрский тоже рассказывал. А может, это Вевюрский мне и говорил: один должен бодрствовать, чтобы другой спал. Мы должны бодрствовать, — повторил Лилек, словно засыпая.

Вдруг он встрепенулся.

— Слушай-ка, а в Москве ты был?

Анджей пожал плечами.

— Откуда же, туда трудно попасть.

— Верно. Вот уж, должно быть, красивый город.

— Большой, — неуверенно сказал Анджей.

— Большой, огромный. Весь, наверно, огнями светится.

— Спятил. Сейчас ведь война.

— Они войны не боятся. Кремль светит на весь мир. Там Сталин сидит. Он всех рабочих любит. Собрал их всех вместе — и погнали немчуру.

— Нам бы такого Сталина!

— Силища.

— Именно, — вздохнул Анджей. — А у нас неизвестно, кому верить.

— Нам верь, коммунистам, — с внезапной силой сказал Лилек. — Придут сюда — всем будет хорошо. Как в России. Всех сравняют. Землю раздадут…