Хвала и слава. Том 2

Губерт посмотрел вверх, на чистое, и как бы отодвинувшееся небо. Жаворонок пел в неровном ритме, уносясь в вышину. Канава, на краю которой сидела Геленка, заросла темно-зеленой травой. День был чудесный.

Обе нынешние встречи с живыми и мертвыми людьми показались ему теперь сном. Невозможно было поверить, что и то и другое было правдой. Захотелось поскорее вернуться к нормальной жизни. Это небо над ним, прозрачное, бледно-голубое, тоже было ненормальным. Даже аморальным. Губерт не мог вынести этой тишины.

Геленка сидела все в той же позе, все так же сосредоточенно.

— Давай поедем, — обратился он к ней.

— Не хочется, — ответила Геленка, не глядя на него.

— Не вечно же ты будешь сидеть здесь.

— Я устала. Ноги болят. Мы танцевали сегодня до утра.

— Где?

— У Баси Будной. На Повислье. Была танцулька.

Губерт встревожился. Он сделал шаг к Геленке.

— С кем ты была? — спросил он.

— Одна.

— Бронек не приходил?

— О, он давно уже не приходит.

— Давно?

— Давно. И сказал, что больше не придет.

— Их вывозят?

— Наверно, вывозят. Но его нет. Впрочем, не знаю. Откуда мне знать?

Геленка подняла голову и беспомощно посмотрела на Губерта.

— Ничего я не знаю, — сказала она жалобно.

Губерт быстро подошел и опустился рядом с ней на край придорожной канавы. Минуту молчали.

— Хуже всего, что ничем нельзя помочь, — сказал Губерт.

— Не говори так. Не говори. Понимаешь? — гневно и в то же время жалобно произнесла Геленка, словно угрожающий кому-то ребенок. — Сказать такое — значит, согласиться с этим.

— Согласиться? С чем?

— Это уже согласие со всем, что творится: с убийством детей, со смертью невинных и даже виноватых, с заключением в гетто. Нельзя говорить, что ничем нельзя помочь. Я не могу так думать, не согласна, понимаешь, я не согласна.

— Какое это имеет значение, согласна ты или нет, — сказал Губерт. — Все происходит помимо нас.

— Неправда. Если мы будем громко кричать, если будем очень верить, такое не будет твориться.

— Крик — сомнительное оружие.

— Ну, если не крик, так вера. Протест. Я не хочу, я не хочу…

— Чего ты не хочешь?

— Чтобы эти люди лежали там в лесу. Не хочу.

— Да, но они там лежат.

— Не хочу.

— Убитые.

— Не хочу, чтобы и мы вот так же лежали. Понимаешь? Я не хочу умирать.

— Ну, а если надо будет?

— Умирать никогда не надо.

Губерт засмеялся.

— Странные у тебя формулировки.

Геленка повернулась к Губерту и с минуту смотрела на него, словно бы желая еще многое ему сказать. Но заколебалась. Губы ее задрожали.

— Геленка! — тоном увещевания сказал Губерт.

Девушка обняла Губерта, прижалась лицом к его плечу и заплакала.

Губерт переждал немного, затем похлопал Геленку по спине.

— Слушай, — сказал он, — ты намочишь мне новую куртку. Перестань. Я не знал, что ты плакса. Думал, что никогда не плачешь.

Геленка подняла голову.

— Я никогда не плачу. Только вот сейчас. Потому что не хочу…

И опять расплакалась.

— Взгляни, какой прекрасный день, — серьезно сказал Губерт. — Не омрачай прекрасного весеннего дня, — полушутливо добавил он, словно цитируя что-то. — Вставай, пойдем в Брвивов пешком.

Он встал и поднял Геленку. Она не сопротивлялась. Никогда еще Губерт не видел ее такой.

VI

Хотя специальностью профессора Рыневича была биология, он занимался еще и систематикой наук. В этой области он доходил до границ философии (логика тоже была ему помощницей) и в своих работах он в общем достиг больших результатов, чем в пресловутой теории нового ледникового периода, которая делала его посмешищем, когда он как одержимый возвращался к ней.

В качестве философа наук, если можно так выразиться, и как организатор он играл большую роль среди варшавской молодежи и вскоре стал одним из наиболее активных организаторов подпольных университетских занятий. Он еще и сам не отдавал себе отчета, до какой степени этот «подпольный» авторитет среди преподавателей и студентов вознаграждал его за былые неудачи в университете, за недостаток популярности у молодежи в довоенное время.

Где-то в середине 1942 года был арестован на улице его сын Ежи. Некоторое время он сидел в Павяке^{84}, а потом его невеста узнала, что он отправлен в Освенцим. Через несколько месяцев пришло сообщение, что он «умер от разрыва сердца». В ту пору урны с пеплом уже не отсылались родным. Это было «благодеянием» лишь в самые первые дни Освенцима.