Хвала и слава. Том 2

И это имя: «Ариадна», произнесенное вполголоса, в столь своеобразной обстановке, помогло Янушу осознать всю странность его положения. Более того, всю странность его жизни — жизни человека, совершенно не приспособленного к действительности, которая уже столько лет его окружала. Жизнь эта показалась ему незаслуженной, недостойной поляка, прозябанием на задворках событий. Януш писал сегодня письмо Билинскому и оставил его на столе неоконченным. И теперь, когда он сидел здесь, в убогой крестьянской хате, между лесом и партизанским лагерем, письмо это, изобилующее, о боже, ссылками на всю историю Польши, представилось ему таким искусственным, никчемным и, собственно говоря, совершенно не отражающим его положения. Именно это было хуже всего, его неприспособленность. Раздумья о вечных проблемах — перед лицом партизана с бакенбардами, конструирование для себя искусственного мира, который брала приступом польская действительность, переоценка собственной личности, придание ей какого-то значения, которого она не только не имела, но и не могла иметь. Какое значение имела его личная жизнь для этой деревни, для партизан, для этих скопищ людей, которые так же гибли в повседневной сутолоке? Он приписывал своей встрече с Ариадной какое-то глобальное значение, но едва произнес это странное имя в пустой крестьянской хате, тут же понял, что эта встреча, как и вся его жизнь, ровным счетом ничего не значила.

«Так продолжаться не может», — сказал он себе еще.

И подумал, что письмо Билинскому — всего лишь попытка придать значимость своей пустой жизни. Напряжение всех сил ума и души, чтобы оставить после себя след, какого не оставили люди, из поколения в поколение рождавшиеся, работавшие и умиравшие в Люцине, в этой хате. Только пласты моллюсков, образующих меловые отложения, остались на этом месте. Ему страшно было думать о себе как о существе эфемерном, преходящем, но он чувствовал, что такова его судьба.

«Восставать против судьбы? Невозможно, — снова произнес он почти вполголоса. — Впрочем, такой бунт…»

В эту минуту в сенях послышались шаги хозяйки, и она с довольно таинственным видом вошла в комнату.

Сабина внесла небольшой чайник с кофе. Налила Янушу стакан. Кофе был жидкий, но Януш так давно не пил его, что обрадовался и такому.

— Я думаю, — сказала Сабина, присаживаясь напротив гостя, — что вы страсть какой ученый.

— Ученый? — спросил Януш.

— Ну, так говорят тут, в деревне. Одним словом, начитанный, как вы бы сказали.

Януш недоверчиво покосился на деревенскую бабу. Все заметнее проглядывал в ней человек, который лишь скрывается в деревне. Он слегка насторожился.

— В чем начитанный?

— Впрочем, «начитанность» не имеет тут ни малейшего значения, — произнесла Сабина, как бы сбрасывая с себя последние остатки деревенской маскировки, — дело не в этом. Мне хотелось бы знать, как человек вашего уровня и вашей культуры оценивает наше положение.

Януш улыбнулся.

— Мне кажется, вы явно ошиблись адресом. Вы видели, как я живу, — ведь ко мне не доносится даже эхо войны, а что уж говорить о каких-то важных политических проблемах. Я политикой не интересуюсь.

Сабина пожала плечами.

— Ну, это только отговорки, — заметила она, наливая и себе кофе. — Должны же у вас быть какие-то соображения.

Януш протянул к ней руку.

— Мне не хотелось бы даже говорить с вами об этих соображениях. Они крайне пессимистичны.

— Пессимистичны?

Януш решил, что Сабина не поняла этого слова, и хотел ей объяснить, что оно значит. Но Сабина жестом остановила его.

— Я окончила семь классов, — проговорила она.

— Вот видите, надо было сразу сказать. Подозреваю, что вы окончили все десять. Впрочем, это меня не интересует. А ваш суп-руг?

— Мой муж действительно крестьянин, тут уж без обмана.

— Вот как, — протянул Януш.

— Так почему же пессимистичны? — не унималась Сабина. — Ведь теперь уже ясно, на чьей стороне победа.

— Вот именно. Но я знаю русских.

Сабина вспыхнула.

— Как вы можете знать русских? Вы жили там, наверно, в начале революции, были помещиком, с народом не сталкивались. Вы о них представления не имеете…

— А вы?

— Ну и я тоже ничего не знаю.

— Так как же можно составлять уравнение со столькими неизвестными? С целым неведомым народом, который через несколько месяцев станет народом-победителем и будет диктовать свою волю всей Европе?

Сабина отпила глоток кофе, подлив в него самогона.

— Вы не прочь выпить, как я вижу.

— Это немного облегчает положение, — улыбнулась женщина. — Надеюсь, вы догадываетесь, что положение мое весьма нелегкое. Как вы соприкоснулись с революцией?

Януш ответил не сразу.

— Пока вас не было в комнате, я как раз думал о тех временах. Вспомнились мне мои тогдашние симпатии и взгляды. Вероятно, они не были разумны, коль скоро довели меня до отшельнической жизни. И до того, что я, собственно, не могу дать ясного ответа на ваш вопрос.

— На какой именно? Ведь я их задала вам много, а вы постарались ни на один не ответить.

Януш искренне рассмеялся.

— Это не умышленно. Попросту я самому себе не в состоянии ответить на подобные вопросы и избегаю раздумий о таких вещах.

— Каких вещах?