Хвала и слава. Том 2

— Пожалуй, самое лучшее для человека, когда у него нет такого зазора. А у Ариадны все было совсем иначе. Все, что она делала: сперва декламация, потом ваяние, декорации в парижских театрах — все это было не то, что она чувствовала. Она совершила огромную ошибку — бежала от своей судьбы. Нельзя уйти от своей судьбы.

— Вы верите в Судьбу? Или в Бога?

— Я не верю в громкие слова. И прошу вас, постараемся обойтись без них.

— Ах, я не люблю громких слов. Не верю в них.

— О, я думал иначе. Мне казалось, что вам должны быть по душе громкие слова.

— В эту минуту?

— Эта минута преходяща.

— Но она скажется на последующих…

— Возможно. Порой надо освобождаться из-под власти преходящих минут. Нет, не будем пользоваться такими высокопарными сравнениями. За бутылкой самогона так легко впасть в пафос.

— Нет, пафоса не нужно, — произнесла черноволосая дама, которая еще совсем недавно была просто чернявой деревенской бабой.

— Все у нее поэтому выглядело фальшивым. Даже то, что она переживала по-настоящему.

— А что же она переживала по-настоящему?

— Ага! Вот этого я и не знаю. Думаю, что она была по-настоящему религиозна.

Януш вздохнул.

— Если бы я знал в свое время то, возможно, был бы теперь спокойнее.

Сабина внимательно посмотрела на него.

— А теперь вы тревожитесь? Что же вас тревожит?

— Нет, не ловите меня на слове, — сказал Януш, так, словно перед ним сидело множество собеседников; видно, у него двоилось в глазах. — Я не тревожусь. Только…

— Вас мучают угрызения совести?

— Нет. Я говорю себе, что для этого нет ни малейшего повода.

— Не разминулись ли вы со своей судьбой?

— Вы полагаете, что я должен был остаться в России? Знаете ли, в ту пору, лицом к лицу с событиями, еще нельзя было понять, что из всего этого получится.

— Некоторые понимали.

— Да. Некоторые. Володя вот понимал. А я нет. Я был этакий полячок, и мне все казалось, что надо ехать куда-то в иные места. Нет, не там должна была решиться моя судьба. Верно?

— Это никогда не известно.

— Разумеется. Ну, значит, возможно, и разминулся, но не бросил ее там, а, напротив, поехал за ней сюда. Впрочем, я не обидел ее. Скорее она меня обидела своим отъездом на Запад и всей этой историей с офицером… А я ее действительно любил, — добавил он вопреки тому, что думал в лесу.

Сабина снова налила самогона и придвинулась к столу, как бы желая показать, что ценит неожиданную откровенность его признаний.

— Впрочем, все это сентиментальные слова, которыми люди пользуются по привычке и за отсутствием других… «Обидел, обидела…» «Любил, любила…» Все это, собственно говоря, ничего не значит, либо значит слишком много… В сущности, у всех на свете жизнь идет вкривь и вкось. Хоть бы даже у вас…

Сабина обеспокоенно встрепенулась.

— Обо мне, пожалуйста, не говорите. Вы обо мне решительно ничего не знаете.

— И не желаю знать. Я вижу перед собой доброе и милое лицо, — он дружелюбно взглянул на нее, — особу, которая свела меня к партизанам. Неужели и впрямь надо было всего лишь перевести англичанам то, чего они все равно не поняли?

— Вы подозрительны, — спокойно произнесла Сабина. — Не надо даже думать так.

— «Даже», может, и не следует. А просто «так»?

— Нет, — продолжала Сабина мягко, — не надо, повторяю, говорить обо мне. Более того, я просила бы вас вообще обо мне не думать.

— Не думать?

— Не думать, когда вернетесь домой.

— Ах, вот как! Извольте. У меня будет много других тем для размышлений.

Сабина встала и положила ему на тарелку ветчины и лука.

— Ешьте, жирным хорошо закусывать.

— Вы, должно быть, артистка? — спросил Януш.

Сабина приложила палец к губам.

— Мы условились не говорить обо мне, — сказала она.

— И даже не думать, — засмеялся Януш. — Может, я действительно не буду думать о вас, как не думаешь о том, что приснилось позавчерашней ночью. Ведь это лишь сон.

— Я была артисткой, — призналась Сабина, которой тоже, вероятно, несмотря ни на что, хотелось рассказать о себе, — но из этого уже ничего не получится.

— Не получится?

— А вы думаете, после такой войны человек сможет снова обрести равновесие и снова петь? Никогда…

— О, человек, говорят, скотина выносливая… Иной раз он возвращается к своим делам весьма издалека.

— Нет, нет, уверяю вас. Как вы видели, я тут на короткой ноге с партизанами. Я была не только у партизан, я многое пережила. Видали вы развороченные бомбами железнодорожные линии? Или овраги, наполненные трупами невинных безоружных людей? Вы полагаете, что если бы после войны я вышла на сцену и начала петь Моцарта или Шуберта…

— Певица? — спросил Януш полушепотом.

— … то перед моими глазами сейчас же, немедленно, не возникли бы эти трупы, кровь и протянутые ко мне руки?

— Нет, нет, — спокойно возразил Януш, — не говорите так. Мы собирались отказаться от патетики. А то, что вы говорите, — чистейший пафос. Так никогда не бывает. Выйдете на сцену и будете думать о Моцарте или Шуберте и даже о верхнем «си» в конце, — хорошо ли оно получится. Человек, увы, только человек. Perdrices, perdrices, как говорила святая Тереза.