Хватит врать

Кстати о незакомплексованном сексе, напишу, пока не забыл: много лет спустя я пообщаюсь с актерами из порнофильмов, я даже буду много месяцев делить с одним из них квартиру – в Калифорнии, мекке этой индустрии. Я буду регулярно ходить на их съемки, увижу, как они разогреваются, изображают влечение, привлекают к себе партнера, держат ритм, останавливаются для фото и снова продолжают как ни в чем не бывало и стонут для виду, я подружусь с этими парнями, которые занимаются любовью за несколько сотен долларов. Я узнаю, что некоторые из них делают это ради заработка и для них это просто работа, как любая другая, они пользуются достоинствами, которыми наделила их природа. А другие – словно боевые машины, они ежедневно часами качаются в спортзалах лишь для того, чтобы сделать свое тело совершенным, точнее, довести его до соответствия канонам этого бизнеса: они колются стероидами, плечи у них усеяны прыщами, они платят за сеансы искусственного загара и на сцену выходят, как на соревнования. И есть, наконец, такие, которым просто нравится менять партнеров, резвиться с ними перед камерой, у них даже бывает, что они подпадают под обаяние сиюминутного партнера по съемке, и это, возможно, придает сцене достоверности. Всем им нравится собственное тело. Все они утверждают, что для них секс – жизненно важная потребность, наркотик. Все они или почти все – трогательные парни.

Тома раздевается, разбрасывая по комнате одежду, он тоже хочет быть обнаженным и хочет, чтобы наша кожа соприкоснулась (он не испытывает никаких комплексов от собственного голого тела, и с ним я учусь меньше бояться своего). Он ласкает меня, руки у него умелые, он знает, что делает. Он пожирает мои бедра, туловище. Стонет. Я слышу этот стон, который он не смог сдержать, который он издает, возможно, и сам того не заметив: это заводит меня запредельно. Я, кажется, уже писал об этом: ничто не заводит меня больше этих мгновений потери контроля, самозабвения.

Он ложится на живот, чтобы я мог войти в него, слегка выгибается. Я вижу пушок, растущий в нижней части его ягодиц. Провожу там языком, он снова стонет и весь дрожит, я вижу гусиную кожу по краю его ануса. Вхожу в него. У меня перед глазами – постер с Гольдманом, вокруг меня – интерьер подростковой спальни, и как раз сейчас я убиваю в себе этого подростка.

Потом у него опять развязывается язык. Как будто шлюз открыли. На самом деле он ведь обычно говорит совсем мало. У них дома за столом больше молчат, да и вечер кончается быстро, все устают и рано ложатся спать. В лицее он уступает право поболтать другим, я столько раз замечал, он всегда держится немного в стороне, покуривает, другие стараются показать себя, а он даже не всегда пытается делать вид, что слушает. Я помню, что именно это мне в нем сразу понравилось: очевидная замкнутость, отчужденность. Со мной он чувствует, что может себе позволить высказаться. Может, он делает это просто для самого себя – как люди пускают в море бутылку с запиской или ведут тайный дневник, а может даже, как цирюльник царя Мидаса, который не мог больше держать то, что знал, при себе.

Он рассказывает о своих сестричках, Натали и Сандрине. Им шестнадцать и одиннадцать лет.

Он говорит, что Натали на полтора года младше него, что это логично

– завести второго ребенка вскоре после первого, но она вовсе на него не похожа, она пошла в отца, и глаза у нее светлые, и силушки тоже – как у отца.

Я говорю: а ты, значит, в мать? Он говорит, что да, он темноглазый, в нее. И добавляет: это у нас нездешнее. Эту фразу я не понимаю. Но объяснений не спрашиваю. Я думаю, объяснения придут сами, позже.

Натали не стала заканчивать школу, а учится делопроизводству в специализированном училище-интернате, она приезжает домой вечером в пятницу, а по выходным помогает с работой на ферме, там ведь всегда дел хоть отбавляй.

Он говорит, что они с сестрой не очень-то ладят, что они «не на одной волне»; он считает ее чересчур реалисткой, слишком приземленной, любительницей поучать, будто ей уже сто лет.

Зато он обожает Сандрину, младшенькую, у которой отставание в развитии: так уж с ней вышло. Его лицо озаряется светом, когда он о ней говорит. Однако родители ее рождение восприняли как катастрофу. Врачи вынесли свой приговор сразу: девочка ненормальна и никогда нормальной не станет. УЗИ в ту пору не было, и предвидеть ничего было нельзя. Отклонение в развитии всех напугало. Сандрина останется ребенком на всю жизнь. Отец не знает, что с этим делать, Натали не всегда добра к ней: она быстро раздражается от неспешности и неловкости младшей сестрички. А мать – та вообще ничего не говорит, только навсегда погрустнела с тех пор, как у них появился умственно отсталый ребенок.

Тома – старший сын и единственный мальчик, он часто слышит, что это накладывает на него особую ответственность.