Хватит врать

Я хотел его перебить, чтобы сказать, что я в курсе, о чем он говорит. В моем детстве перед школой, по ту сторону главной дороги, тоже были виноградники, склоны холмов, извилистые лозы, узловатые, как сказочные животные. В семь или восемь лет я прошу разрешить мне собирать виноград со всеми. Я сын учителя, и мне объясняют, что мне там не место, но я упрашиваю, и мне разрешают, как будто решив пойти навстречу моему капризу, прихоти. Меня посылают к соседям, которые производят коньяк. Смотрите, вот он: тот аккуратно причесанный мальчик, который «собирает ягоды», приподнимает листья, отламывает грозди, кладет их в ведро, очень аккуратно, как умственно отсталый, он не осознает, что ему делают одолжение, что его тут терпят, а ведь это настоящая работа и к тому же тяжелая, даже очень, и для нее нужны ловкость, быстрота и выносливость. Вокруг меня – испанцы: их нанимают на две-три недели, пока длится сбор; дешевая рабочая сила, покорная, они приезжают из Бильбао или Севильи. Мне нравятся испанцы: они веселые, с высушенной солнцем кожей, их речь я не понимаю, вечерами они уходят в свой лагерь; они ставят фургоны в полях; их, конечно, эксплуатируют, но они не ропщут: из плодов их труда сделают знаменитый напиток, дорогущий алкоголь, который экспортируют во многие страны, его пьют даже в Японии и в Китае, и ничего из заработанных на этом капиталов им не перепадет. День заканчивается, и вот я – смеющийся ребенок, которого ставят с голыми ногами в бадью – разминать виноград, давить ягоды. В конце сезона все собираются вокруг бесконечного стола, все перемешиваются, болтают во все горло, выпивают, смеются, играют на гитаре, а потом расстаются до следующей осени или вообще навсегда. Для меня это расставание мучительно. А потом я усаживаюсь в помещении для перегонки перед дистиллятором, перед этими медными трубками, жду, пока покажется и вылетит дымок – его называют «доля ангелов» [6]. Я – ребенок, ожидающий долю ангелов. Моего отца забавляет, что его сын участвует в этом ритуале, но он уже сказал и много раз повторил, что не хочет для меня такой судьбы – ни земли, ни полей, ни работы руками. Я не буду пролетарием, об этом и речи быть не может. Так что я сдерживаюсь и молчу, когда Тома говорит о винограднике.

Он добавляет, что еще они выращивают коров. У них несколько животных.

На этот раз я открываю рот, чтобы объявить, что умею доить коров. В центре деревушки, где проходит мое детство, имеется ферма, куда мы через день ходим купить свежего молока (теплого, потому что оно только что вылилось из вымени животного). Я зачарован созерцанием того, как фермерша разминает вымя, чтобы добыть молоко. Тут же прошу попробовать, говорю: покажи мне. Она учит меня нужным движениям. У меня талант. Для меня это как игра. А у меня талант ко всему, во что можно играть. И я не боюсь коров, не боюсь, что они ударят меня копытом, и не пугаюсь того, что они размахивают хвостом, они, видимо, чувствуют, что я не боюсь, и поддаются мне. Когда я сегодня рассказываю об этом, мне никто не верит. Когда я говорю С., что обладаю таким странным умением, он тоже не верит, он убежден, что я интересничаю, выдумываю. Так мне и надо. У богатого воображения – свои минусы.

На этом месте Тома тоже покатывается со смеху. Он не представляет, чтобы я мог, присев на табуреточку, разминать пальцами коровьи соски. Я обижен. Он говорит, что я не такой парень, что это невозможно, что я – человек книжный, нездешний.

Это важно: он меня видит в определенном свете и не отступит от этого. В конце концов, наша любовь оказалась возможной лишь потому, что он увидел меня не тем, кем я был, а тем, кем мне только предстояло стать.

Дождь продолжает барабанить по крыше сарайчика. Мы одни в мире. Никогда я так не ценил дождь.

Он говорит, что любит ферму, землю. Но мечтает о чем-то другом. Я утверждаю, что он действительно сможет заняться чем-то другим, ведь он учится и, значит, как только сдаст экзамены на аттестат зрелости, может пойти учиться хоть медицине, хоть фармацевтике, хоть чему угодно еще. Он отвечает: вряд ли это возможно, он ведь единственный сын в семье, у него две сестры, и ферма погибнет, если он не возьмет дело в свои руки. Я возмущаюсь, говорю, что теперь все иначе, сейчас же не пятидесятые годы, сыновья не обязаны продолжать то, что выбрали родители, работа на земле перестала быть наследственной обязанностью, земледелие, в любом случае, обречено на гибель, это бесперспективное занятие, я говорю, что он должен думать о своем будущем. Его лицо суровеет. Он отвечает, что ему не нравится, когда я так говорю.