Хватит врать

Наверное, у меня в любом случае не хватило бы на это смелости. Потом я сказал себе: может, это был просто эпизод, один из этапов, да, он был, но закончился, и отец переключился на что-то другое – своя жизнь, жена, ребенок, такие вещи ведь часто случаются. И я сказал себе: когда он снова его увидел по телевизору, воспоминания ожили, ну, вроде ностальгии, просто некая тайна из прошлого, ведь у каждого свои тайны, и вообще, хорошо же иметь за душой что-то только твое. Все могло бы и дальше оставаться по-старому. Все должно было остаться по-старому.

Только вот через два дня после того разговора отец собрал нас и объявил о своем уходе.

Рассказ сына меня поразил. Это слово подходит здесь как нельзя лучше, поскольку я всем телом ощутил что-то вроде электрического разряда. И последовавший сразу за ним паралич.

Он спрашивает: вы ничего не скажете? В его словах нет ни насмешки, ни упрека. Я различаю в них скорее любопытство и надежду на понимание.

Я отвечаю: не знаю, что и сказать…

И правда, я в точности это и чувствую – несостоятельность и бессилие.

Но он все-таки ждет. Ждет, пока я выскажусь.

Немного приведя себя в чувство, я в конце концов говорю, что уход его отца выглядел хорошо подготовленным: адвокат, чтобы оформить развод, отказ от наследства – скорее всего, он даже знал, куда направится; все это было решено не на горячую голову. И добавляю, что моя встреча с сыном, хотя, конечно, и была событием не самым обычным, даже если она всколыхнула в нем воспоминания, не могла привести к таким значимым последствиям, вылиться в такой грандиозный переворот.

Он говорит, что согласен со мной. Он много об этом думал. И то, что он обнаружил после смерти отца, только укрепило его в его догадках. По его мнению, эти новости только подтолкнули его к решению, о котором он уже и так долго раздумывал, сделали его неотвратимым. Сработали как откровение. Его отец слишком долго лгал самому себе, ему нужно было прийти с собой в согласие, это было уже необходимо.

Он добавляет: и все же я часто спрашивал себя, не мог ли он уехать ради того, чтобы жить с вами (при всей романтичности и всем безумии этого плана). Теперь я знаю, что нет.

Я вопросительно смотрю на него.

Он говорит: после его смерти нужно было освободить дом. Особого труда это не составило: у него почти ничего не было, жил он очень скромно, денег, которые я ему предлагал, не брал. Но в ящике шкафа у него лежали аккуратно сложенные и тщательно припрятанные письма. Прочитав их, я удивился, что он их сохранил. И еще больше – что не уничтожил их перед тем, как покончил с собой. Я думаю, он хотел, чтобы я их нашел. Думаю, они заменяют прощальное письмо, которого он не написал, дают объяснение, которого он не оставил.

Во-первых, там были письма, адресованные ему. Все они написаны одним человеком, и даты предшествовали его возвращению в Шаранту. Несложно понять, что этот мужчина – его любовник (сын произносит это слово без запинки и осуждения), но вместе они не живут. Понятно, что их отношения – тайные и что они скрыты от посторонних глаз. Тот мужчина больше не может выносить эту засекреченность. Он пишет, что хочет жить вместе с Тома открыто, что не желает дальше скрываться, что это мучает его, как болезнь, и можно понять, что, кроме того, его мучают любовь и молчание. Однажды он выдвигает ультиматум. Он пишет, что, если Тома не согласен на его предложение жить вместе, он предпочтет оставить его насовсем. Что он измучен и, если ситуация не изменится радикально, он больше вытерпеть не сможет.

Люка добавляет, что дата последнего письма – канун возвращения его отца в Шаранту. Тома не уступил этому требованию, возможно, не уступил самой любви. Он уехал, разорвав отношения первым.

Я думаю: выходит, он так всегда и скрывался, искалечил всю свою жизнь. Несмотря на решительный уход из семьи и задуманную им новую жизнь, он снова вернулся к своим привычкам, к своему стыду, к невозможности любить кого-то долго.

Я думаю о людях, с которыми познакомился во время встреч в книжных магазинах, о мужчинах, которые признавались мне, что лгали долгие годы, прежде чем наконец принять себя такими, как есть, прежде чем всё оставить и всё начать сначала (они узнáют себя, если прочтут эти строки). Но у него не оказалось такой смелости.

Я говорю «смелость», но, может быть, тут речь о чем-то другом. Те, кто не совершил этого шага, кто не начал жить в согласии со своей внутренней природой, – вовсе не обязательно испугались: возможно, эти люди заблудились, сбились с пути; потерялись, как можно потеряться в чаще слишком большого, чересчур густого или слишком темного леса.

Сын продолжает рассказ. В том ящике было еще одно письмо в запечатанном конверте, чуть пожелтевшем, без указания адресата. Он не подумал, что это что-то незначительное: счет или другой официальный документ. Он вскрыл конверт не без некоторой тревоги: опасался, что отец припрятал там свою последнюю волю, потому что, как понял сын, это письмо написал он сам.