Кикимора Агнешка

Тут уж я решил тащить барсука из норы:

– Так попросишь, как я давеча предлагал?

– Это когда?

– Когда ты мне ещё по морде с размаху съездила.

– Ах ты, охальник! И повернулся же язык поганый!

– Ну, не хочешь – как хочешь, – повернулся я уходить.

– Стой! Согласная я. Только один раз.

– А ежели самой понравится?

– Хватит! Я пошла. Не приведёшь Добрыню, можешь ко мне на версту не подходить.

По причине воскресного времени, свободным от несения караула дружинникам после молитвы было предоставлено свободное время для личной гигиены, починки обмундирования и чистки вооружения. Проще говоря, бездельному отдыху. Добрыня уронил своё могучее тело на копну и с мудрым видом грыз соломину, взирая на тёс потолка. Я пристроился рядом:

– Для тебя есть радость радостная.

Соломина в добрынином рту даже на миг не остановила своего покачивания. Я зашёл с другого боку:

– У тебя, небось, девки давно не было. От того такая задумчивость внутрях и произрастает. Для гридня задумчивость – последнее дело. А ну как в бой идти? Задумаешься, а твоя думалка уже в траве отрубленная валяется.

– Не каркай, ворона.

– Я не каркаю, я девку тебе нашёл.

– А чего их искать? Полон двор, – лениво отозвался Добрыня, но сам на живот переворотился: естество-то младое, интересуется, – что за девка?

– Красавишна! – нафантазировал я. – До беспамятства в тебя влюблена.

Сеновал, он и есть сеновал. Чердак над конскими стойлами. Место тёплое, да укромное, а потому весьма молодёжью употребимое. Будь моя воля, очередь бы составил для пользования, да денежку брал. Зимой, бывало, каждый угол телами человечьими копошился, и все друга дружку не замечать старались. Теперь же лето стояло. Сено ещё на лугах росло, в стогах стояло, да под навесом ворошилось. Сеновал же пустовал да проветривался. Добрыню я наверх отправил, сам снаружи Глафиру дожидаться стал. «Надо было парню присоветовать одеяло взять, – пришла поздняя мысль, – сена нет, жёстко будет. Девка все рёбра сотрёт». Да уж поздно было метаться. Пришла моя подруга. С одеялом. Меня отправила за угол сторожить. Я конечно подглядывал, но так и не высмотрел, что за скромницу к Добрыне привели. Так и проторчал до полуночи, забавы друга охраняючи. А он, неблагодарный, даже не обсказал, что да как там на сеновале было. Только хмурь-тоска от него отлезла. Ну да это понятно.

Потом, через время, Добрыня сам разговор начал. Мы в Чернигов вошли на ночёвку. До этого в лугах ночевали из боязни наушников ахматовских. А тут надо было перед посольством в порядок себя привести, помыться, вооружение почистить. Сидим мы в предбанничке распаренные, как девицы красные, не конём и потом пахнем, а дымком берёзовым. Благодать! Слава Богу, что он баню придумал. Это намеренно, чтобы человек православный почувствовал, что его в раю ждёт, и грешить не спешил. Вот почему, к примеру, басурмане в Бога не веруют? Да потому, что баню русскую не уважают, рая не познали. А впереди ещё ужин сытный, да сон не вполглаза на земле, а на тюфяке, свежей соломой набитом.

Тут мою мечтательность прервал голос Добрыни:

– Вот говорят: «Муж – голова, а жена –шея». А разве не голова думает, куда повернуться, глупо за шеей должна вращаться?

– Ты о чём? – я нехотя вернул своё сознание из рая.

– Ну, она мне говорит: «Я из тебя человека сделаю. Героем станешь, князь тебе двор пожалует».

– Кто, она?

– Любава.

– Какая Любава?

– Любава Путиславовна. Не строй из себя блаженного, знаешь же, что я с ней встречаюсь.

– Вот оно что! Вот почему меня Глафира не караул поставила! И что, у вас ещё было?

– Что было? А-а-а. да нет. За ней потом стольничий Мишка стал ходить с вилами. Хорониться пытался, да его живот не за каждой избой спрячешь.

– И что Любава, как она?

– В каком смысле?

– Ну, ты понимаешь!

Добрыня зарделся:

– Так как-то… хорошо… неловко мне. Ты же про свою Глафиру тоже не рассказываешь.

– Хочешь, расскажу?

– Не нужно. Короче, там всё хорошо. Любава – огонь. Я о другом. Она уже всё на жизнь задумала. Всё по полочкам разложила. Я совершаю ратный подвиг, князь жалует мне землю, село какое-нибудь, мы женимся. Я – горой, Любава – боярыня. Потом я становлюсь князем.

– А князем-то как?

– Не знаю. Любава говорит, что всё продумала.

– И что не нравится?

– Шея очень сильная, для меня. Крутит так, что голова кружится.

– Какая шея?

– Я говорил, – недовольно напомнил Добрыня, – муж – голова, жена – шея. Да и настоящую шею мне Путислав Святославович насторону своротит, коли прознает. Даже князем стать не успею.

– А-а-а. Поставь себя как мужик. Топни ногой по столу.

– У нас и стола-то нет пока. А потом, боюсь, поздно топать будет.

Поутру поехали в Рыльск, где и была назначена встреча с посольством крымским. Нас, знамо дело, у палат поставили, где переговоры шли, для охраны. Стоим. Охраняем. Отчего только, неведомо. Народ вокруг шастает работящий, никакого ворога не предвидится. Стоим. Вернее, гридни стоят. Я, как десятник, прохаживаюсь с важным видом. В прохожих девок поладнее высматриваю, раз врагов не видать. Вдруг, дверь в палаты распахивается, оттуда морда раскормленная кричит: