Кикимора Агнешка

Народ ещё немного погалдел и стал расходиться. Окончательно расквасившегося Илью слуга потащил в крытые сани. Остался только баян Никодим. Он сидел возле потемневшего окна, затянутого бычьим пузырём, и задумчиво ковырял деревянной ложкой в тарелке с кашей. Бабка Матрёна собирала со столов. Фёдор считал выручку. Вдруг, дверь резко распахнулась, ударившись о стену. В корчму залетел снег, за ним решительным шагом вошли трое вооружённых стрельцов в чёрных повседневных кафтанах. За ними зашёл стрелец понаряднее. По зелёному кафтану и малиновой шапке Фёдор определил сотника третьего московского полка.

– Кто хозяин? – зычно выкрикнул старший.

– И тебе здравия желаю, господин начальник, – спокойно отозвался Фёдор не вставая из-за стола, – по какой надобности прибыли?

Матрёна оставила уборку и юркнула за занавеску в кухню. Стрелец продолжал тем же командирским басом:

– Заарестовать тебя, шельму, пришёл. За незаконное содержание питейного заведения и производство горячего вина. Чай, читал царёв указ, что всё хмельное производство должно приносить доход только в казну? Собирайся сам, или силой поволоку!

Баян у окна хихикнул. Стрелец на него недобро зыркнул, но ничего не сказал. Корчмарь поднялся. Что-то тихонько ткнуло в спину. Фёдор не глядя взял у Матрёны грамотку, протянул её командиру. Тот, так же не глядя перенаправил свиток самому щуплому стрельцу:

– Читай!

Чем дальше читал молодой воин, тем менее решительным становился вид сотника. Губы его всё явственнее повторяли услышанные слова:

– Высочайшим указом… за подвиги ратные во славу государства… воеводе Добрыне Филаретовичу…

Стрелец бухнулся на колени:

– Прости, воевода, не признали! Сами не имели чести лицезреть, а нас не уведомили. Да я про твои подвиги…

– Вечерять не предлагаю, – сухо ответил Фёдор-Добрыня, – не заслужил. Коли слыхал про мои похождения, знай и людям своим накажи: кто скажет, что видел меня здесь, сделаю то же, что с литовским боярином под Стародубом.

– Не изволь сумлеваться, Воевода, елейным голоском пропел грозный стрелец, пятясь к выходу.

Когда дверь тихонько затворилась, все вернулись к своим занятиям. Некоторое время был слышен только скрип протираемой посуды да звон считаемых монет.

– Ты почто, Добрыня, решил мне былину попортить, новую сказочку выдумал? – нарушил молчание сказитель.

– Илюху я сразу заприметил, – отозвался корчмарь, – решил сразу пояснить, кто есть Фёдор, кто – Никодим, и откуда мы его дружка Добрыню знаем. Неохота мне из мёртвых воскрешать. Войны нет, а воеводские мирные дела вершить, как эти, – он кивнул на дверь, – кабатчиков трусить, не моё это. Ты лучше поведай, как там Яга поживает.

– Нормально поживает. Всё с Маджидом своим собачится. Он мужчина старых порядков, а у Яги один феминизм на уме. Это у них там такой порядок, когда баба ежели ничего делать не хочет, тогда слабая, а ежели покомандовать захочет – равноправие.

– Пропал мужик, – посочувствовал Добрыня, – а ещё джинном называется. Любовь!

– Они тебе батарейки для фонарика передали, занесу. А мне тулупчик придарили на пуху лебяжьем. Стёганый, как одеяло. Тёплый, но лёгкий. И окраса жёлтого, скоморошьего. Пьяный в сугробе заснёшь, враз сыщут. И волки в лесу пугаются. А ты, небось, к Мареку ездил. Как он там.

– Начитался ягиных книжек, электростанцию на Влтаве поставить решил. Его профессором в Пражский университет зовут. От Агнешки привет передавал. У них с Леопольдом раздрай. Тот как узнал, что не в Индию плавал, а на континент Америку, собрался снова в путешествие, а жена ни в какую не хочет с малым ребёнком без мужа куковать.

– И тут баба свои порядки устанавливает! Вот с ними сложно.

– Старый ты хрыч! Ч же говорю: любовь.