Киндер-сюрприз для зэка

Была суббота, банный день, или, как его называли официально, «день личной гигиены». Поэтому, весь промежуток времени от завтрака до обеда был отведён на помывку и стирку необходимых вещей. Вообще-то, одежда воспитанниц стиралась в прачечной вместе с постельным бельём. Но, гарантии того, что отданное вернётся в целости и сохранности не было никакой. Поскольку дежурные, разносившие одежду после прачечной, наряду с этой обязанностью, пользовались ещё и негласным правом заныкать что-нибудь с любой из понравившихся вещей. И, хотя одежда воспитанниц не отличалась особым изыском, но большинство девочек украшали её собственноручно, как могли. Поэтому, чтобы не лишиться особенно дорогих сердцу нарядов, их приходилось стирать собственноручно, когда выпадала такая возможность.

Душевые размещались на первом этаже жилого корпуса. Но, поскольку всех сразу они не вмещали, существовал определённый порядок помывки. Сперва запускали младших, затем — среднюю группу, а уже после них заходили старшие. Правда, эта очерёдность, как правило, каждый раз нарушалась, поскольку «большие», пользуясь своим возрастом, силой и привилегированным положением, заходили в душевую когда им вздумается, выгоняя оттуда всех, кто там находился. Не домывшаяся «мелкота» вынуждена была сбиваться в кучки, дожидаясь, когда им освободят место под душем или тазик для стирки.

Та же история повторилась и теперь. Птица помылась одной из первых, после чего принялась за стирку. Дело было недолгим, так как вещей у Птицы было немного, всего-то: блузка, украшенная кружевами, срезанными Птицей со старых занавесей из актового зала, да кое-что по мелочи, так: трусы, колготы, майки. Птица намеревалась с этим разделаться побыстрее, чтобы успеть подкатиться к Тамараке, которая несомненно оставит кого-то дежурить по этажу во время предобеденной лекции по санитарии и гигиене. А остаться в корпусе, вместо того, чтобы сидеть в переполненном зале и слушать скучнейшие нотации какого-то доктора, улыбалось ей значительно больше.

Сейчас, медленно ступая босыми ногами по кафельным плиткам пола и высунув от напряжения кончик языка, Птица шла к своим сложенным кучкой вещам, держа на вытянутых руках тазик, полный горячей воды, над которой поднимались лёгкие облачка пара. Внезапно за её спиной послышался какой-то шум, диссонировавший с общей картиной многоголосого гула и плеска воды. Кто-то из девчонок пискнул, но Птица не обратила на это внимания, поглощённая тем, чтобы не плеснуть себе на ноги кипятком из таза. Она благополучно добралась до места, поставила свою ношу на, заблаговременно отвоёванный, низенький табурет, распрямилась и лишь тогда обернулась посмотреть, что происходит.

Трое девчонок со старшей группы под предводительством Тоньки Потеряхиной освобождали для себя душевые кабинки от тех, кто там находился. Жанка уже вылетела оттуда и сейчас стояла, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, и тихонько ругалась, потому что она только-только успела намылиться с ног до головы, и сейчас мыльная корка стягивала её тело, щипая кожу. Перед ней гордо плескалась в своей кабинке Наташка Дядюра, которую старшие девчонки поблажливо не трогали, относясь к ней, как к «мелкой», но своей.

Сама Потеряхина была, как бы, увеличенной копией Наташки. И фигурой, и голосом, и манерой говорить она демонстрировала, во что превратится Дядюра через пять лет. Вот только характер у неё был ещё более сволочной, хотя Наташка, в общем-то, имела все шансы догнать её и в этом. А может быть и перегнать.

Тоньке было пятнадцать лет, и она дотягивала свой последний год в интернате. Её боялись и слушали все девчонки старшей группы, не говоря уже о младших. Для них Потеряхина была властью в первом лице, гораздо главнее чем Гальюн, завуч Юлия Владимировна или, даже, сама «баба Лида» — директор интерната Лидия Ивановна. Потому, что Тонька стояла ближе к ним и могла сделать с любой из девочек всё, что угодно. В глубине души многие её ненавидели, но заискивали перед ней все — тех, кто отказывался подчиняться, Потеряхина избивала собственноручно при поддержке девчонок своего «круга». Чаще всего в ход шли свёрнутые в жгут мокрые полотенца, которые, не оставляя внешних следов, травмировали внутренние органы. Когда, после таких «разборок», несколько малолеток попали в «спецуру», положение Тоньки упрочилось навсегда и стало незыблемым, как стены интернатовских корпусов. Желающие спорить с Потеряхиной испарились, и большинство молча склонили головы. Даже Шнур, то есть Колька Шнурков, «авторитет» мальчишеской половины их заведения, происходивший из потомственной семьи уголовников-рецидивистов и уже начинавший раскручивать свои дела в городе, держался с Тонькой почти на равных, признавая тем самым её хватку.