Кирза и лира

— В общем, чуваки, пришел я в себя на каком-то диване, в подсобке. Смотрю, рядом Афонин лежит. Китель, морда лица, штаны, всё измазано… и у меня тоже. Ф-фу! На лбу у него синяк, но, вижу, губы целы. Хоть это, думаю, хорошо. А у меня всё, как в тумане, голова болит, но губы и пальцы вроде в порядке. Играть, думаю, сможем, а остальное ху… До свадьбы заживет! Вижу, около нас какая-то женщина вроде суетится. Я Смолу толкаю: «Ты живой, эй!» Он вдруг вскакивает, глаза как у бешеного таракана, и на меня: «Где этот майор?» А у меня башка трещит, ни хрена не соображаю. Чувствую — мой шишак, на голове сзади, слева, уже с кулак вырос, да болючий такой, гад! Ладно!.. «Какой майор, говорю, ты чё? Отползли живыми и ладно». Тут вдруг откуда-то появляется Матвеич, швейцар, тоже весь всклокоченный и шепчет нам: «Ну вы — орлы! Ну вы даёте. Меня теперь уволят из-за вас! Точно уволят. Весь кабак разнесли…» «Ты что, Матвеич! — не пойму, когда это мы успели. — Мы же пять минут как зашли!» Он: «Не вы разнесли. Из-за вас». Я ему: «А! Тогда не боись, говорю, Матвеич, не уволят. Только покажи нам, говорю, кто тебя обидел, и всё! Мы с ним разберёмся! Где мы?» Оказывается, когда мы со Смолой скапуздились на полу, — там, в кабаке, такая махаловка началась, общая, причём. Кто кого бил — не понять! Но махались, говорит Матвеич, все. Наши чувихи — ну, молодцы, девки! — нас со Смолой быстренько на кухню волоком оттащили и исчезли. А там уже Матвеич нас, по-одному и перетащил в подсобку. Молоток, Матвеич, а то бы нас эти… динозавры пьяные, копытами затоптали. Скажи, Смола, да?

— Да, — соглашается Смолин, осторожно кивая головой.

— Ну!.. А тут и шухер, в смысле патруль. Кто-то звякнул, короче. Этих, Волочаевских, кого увезли, кого переписали, кто сам убежал. Но это ещё, чуваки, не всё. Матвеич дал нам по-полстакана водки, на посошок, чтоб легче было, и убежал к себе, пост что ли там сдавать, не знаю. Я, вроде, от водки опять закемарил, опять отключился. А дальше пусть Афоня рассказывает. Он помнит. Его бутылкой по башке не били.

— Ага, не били, а кто из нас в лоб получил?.. Как кувалдой в лобешник прилетело! Я же там не спички под столом искал. Нет! Я правда встать не мог. Лежу и не могу сообразить — где пол, где потолок. Так уж он меня, гад, здорово саданул. Зайчики до сих пор перед глазами прыгают…

— А не хрен было товарища майора, старшего по званию, поцем обзывать. Не прилетело бы! — опять ехидно резюмирует Кабанов.

— Ага! — осторожно кивает головой сержант Афонин. — Я ж не видел.

— Ну всё, Кабан, достал… Ещё одно слово, и тебе такая же плюха прилетит! Продолжай, Афоня.

— Значит, я, это, выпил водку и меня опять повело. Опять забалдел. — Продолжает рассказывать сержант Афонин. Он, как и Смолин в фуражке. Правда она у него наоборот, низко надвинута вперед, на лоб. Он, к тому же, в больших зеркальных солнечных очках. Переносица у него заметно опухла, расплылась, жёлто-салатовым цветом стыдливо прячется за тёмными стеклами очков. — Потом, — продолжает сержант, — чувствую меня кто-то вроде тащит, ведет, то есть. Чувствую свежий воздух, ветерок меня обдувает… приятно. Я, значит, на улице. Идем какими-то закоулками в полной темноте. Ни рядом, ни под ногами, ни хрена не вижу. Темно. Ночь же… Ладно. Я говорю Смолину, я думал, это меня Смола тащит, говорю ему: «Только не домой. К моей Вальке не надо. Ни-ни… Ещё и тёща там… Я на тревоге». Молчит мой, слышу, Смолин, сопит только. Что такое, думаю, почему молчит? По башке получил и глухой что ли теперь? Поворачиваюсь! Темно… Только чувствую, чьи-то волосы вдруг мне мазнули в лицо, как метелкой, и запах духов. О-о! Думаю, стоп, чувак, это, не Смолин. Смолин так пахнуть не может, нет. Похоже на женщину. Одна рука у меня занята, на том плече лежит, а вторая свободная. Вот я другой рукой и полез проверять, Смолин это или нет. Нащупал в темноте вроде как грудь. Чувствую, мягкая такая, но точно, чуваки, женская! Да!.. Правда, не такая большая как, помню там, в ресторане, но, всё равно женская. Не Смолинская, главное.

— Тебе надо было за его нос хвататься или за член. У Смолы всё остальное отсутствует. — Весело хохочут музыканты.

— Да, наверное. — Натянуто улыбаясь, соглашается Афонин, и продолжает повествовать. — Ну я и успокоился, чуваки. Баба же, думаю, хорошо, это ж не патруль. К себе, наверное, и тащит — а куда ж ещё! — мне и лучше, не жалко! Опять, то ли задремал, то ли отключился… В общем, чуваки, очнулся я уже на кровати, в смысле, чувствую, что лежу. В комнате темно! На мне лежит влажная и горячая чувиха. Фигура, чувствую, классная… И грудь, и бёдра, и живот, и руки, и губы!.. А запах духов какой обалденный, чуваки… Это!.. А как целуется она!.. А какой темперамент!.. Бля буду, чуваки, такой бабы у меня еще не было… В жизни не было! Вот те крест! Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Я её, как никогда, как ни одну бабу в жизни, помню, всю ночь целовал! Верите?.. Всю, с ног до головы! Сколько уж палок бросил и не помню, но, короче, чуть с ума не сошёл… Так мне было хорошо с ней! Потом устал и уснул.