Клара и тень

Проблема с такими картинами, как «Монстры», считает Бернард, в том, что их нельзя заменить. Если Уолдены исчезнут, кто займет их место? Эта картина не может существовать без их биографий, как картина Рембрандта невозможна без светотени. Без них «Монстры» не будут стоить ни гроша: без них не пролились бы реки чернил или тонны компьютерных байтов; не написали бы целых книг и не занесли бы картину в энциклопедии; не возникло бы телевизионных дебатов, жестоких споров между богословами, психологами, юристами, педагогами, социологами и антропологами; никто не бросал бы к потолку дерьмо; не возник бы целый легион подражателей и не было бы астрономической цифры прибыли от дорогостоящих выставочных лицензий, которые Фонд продавал важнейшим музеям и картинным галереям мира. И тот старый голливудский продюсер, Робертсон, не считал бы дни, когда ван Тисх соберется выставить картину на продажу.

«Монстры» – курица, которая несет золотые яйца. И хуже всего то, что курица об этом знает.

– Все в порядке, прием, конец связи.

– Уже уходишь, Бернард?

– Мы тебе не нравимся?

– Конечно, нравимся, Арно. Попка Бернарда по нам вздыхает.

Насвистывая мелодию из кинофильма, Бернард закрыл звуконепроницаемую дверь, отделявшую гостиную от прихожей, и с облегчением вздохнул. На сегодня его работа закончена: «Монстры», одна из самых дорогих картин в истории искусства, в безопасности. И, слава Богу, близнецов уже не слышно.

Как только искусство отделяется от морали, размышляет Бернард, все катится под гору. Неужели Мэтр этого не понимает? Есть вещи, которые нельзя… которые не должнопревращать в искусство никогда, думает Бернард.

– Пойду-ка я в душ, – сказал Арнольдус. – Я весь липкий от краски. Надеюсь, Губерт, ты не выпил все шампанское?

– Да не выпил, не выпил. Почему ты считаешь меня таким зажравшимся эгоистом?

– В гостиной много пара. Пожалуйста, сделай температуру воды в бассейне поменьше.

– Мне нравится горячая, горячая, горячая. Ух, ух, ух.

Арно махнул рукой: делай как знаешь, и пошел в роскошную ванную по коридорчику, соединявшему ее с гостиной. Послышался скрип кранов в душе, и голос кастрата принялся терзать арию.

Губертус пошлепал ладонями по воде. Бассейн был огромный, в форме круга. Этого потребовали они. Уолденам было по вкусу все круглое. Геометрически правильное по отношению к их телам. Психологически правильное по отношению к их пристрастиям: например, молодые работы «Зе Сёркл». А одна из лучших групп их поклонников (у них были тысячи фанатов по всему миру) называлась «Зе Сёркл оф Монстерз» («Круг монстров») и присылала им круглые наклейки с лозунгами про свободу выражения в искусстве и против нетерпимости.

Слушая доносившееся издалека издевательство Арнольдуса над оперой, Губертус поджал ноги и поплыл, как несомый морем буек. Желтая этикетка на шее плыла по бирюзовой жидкости на буксире у студенистого цилиндра из плоти. В центре бассейна Губертус Уолден чувствовал себя Первичным Яйцом, одинокой Яйцеклеткой в высший момент оплодотворения. Глубина везде была одинаковая: вода доходила ему чуть выше живота. Дедуля Поль никак не хотел, чтоб они захлебнулись, нет, нет. Он прищурил глаза, маленькие камушки в оправе из жира, и колеблющийся свет воды превратился в белые полосы. Чудесно жить в роскоши, принимать ласку волн в этом огромном пруду, нагретом как раз до нужной температуры. Интересно, когда свет бра попадет прямо на платиновые волосы, на потолке появятся отблески?

Его брат мучил в ванной новую арию. Слушая его голос, Губертус подумал, что Арнольдус – существо гнусное, извращенное, трусливое и порочное. Он глубоко ненавидел его, но не мог без него жить. Брат был для него как собственные кишки: чем-то внутренним, неизбежным, отвратительным. В младших классах Арно творил все пакости, а наказывали обоих. «Один бьет тарелку, оба за это платят», – так, сверкая глазами, говорила фрейлейн Линц. И так было всю жизнь: с папой, с судьями, с полицией. Это жирное, дряблое, болезненное существо, фальшивящее сейчас в ванной (всегда тихонько и незаметно), – это оно повело Губертуса дурной дорожкой. Разве не Арнольдус задумал план поразвлечься с Хельгой Бланхард и ее сыном?

– A quell'amor… quell'amor ch'`e palpito…

Он помнил все кусками, словно в золотистом тумане, чуть ли не как заветную конфетку: расширенные от ужаса глаза матери, хммм, ранящие барабанную перепонку вопли, судорожно сведенные маленькие ручки…

– …Dell'universo… Dell'universointero…

Удары по хрупкой плоти, хммм, рты открываются идеальными кругами, бессильные окружности…

– …Misterioso, misterioso altera…