Клеопатра

Самый высокий человек — карлик в сравнении с гигантским утёсом, самый маленький — великан в сравнении с муравьями, кишащими в лесу. Нищий считает сокровищем то, что богач презрительно отталкивает. То, что Клеопатре ещё вчера казалось невыносимым, из-за чего она беспокоилась, волновалась и принимала строгие меры, теперь представлялось ей ничтожным, почти не стоящим внимания.

Происшедшие события поставили её лицом к лицу с такими вопросами, перед которыми дело Барины отошло на задний план и казалось пустяком.

Признанию Хармионы предшествовало заявление, что хотя она и жаждет покоя, но всё-таки готова остаться при своей госпоже и служить, пока та сама не захочет удалить её. Но этот момент, прибавила Хармиона, кажется, уже наступил.

Тут Клеопатра перебила её, сказав, что это невозможно. Когда же Хармиона призналась ей, что Барина бежала и что она, Хармиона, помогла невинной и гонимой внучке Дидима, лицо царицы омрачилось и лоб нахмурился, но только на одно мгновение.

Затем она, улыбаясь, погрозила подруге пальцем, привлекла её к себе и серьёзно сказала, что из всех пороков ей наиболее чужда неблагодарность. Подруга детства так часто доказывала ей на деле свою любовь и верность, готовность к самопожертвованию и заботам, что один своевольный поступок не в состоянии перевесить всего этого. Получится ещё огромный остаток, за счёт которого Хармиона может ещё долго грешить, не опасаясь, что Клеопатра пожелает расстаться с ней.

И Хармиона поняла, что нет на земле такой вражды и злобы, которая могла бы порвать узы, соединяющие её с этой женщиной. Кроме того, царица призналась, что бегство Барины кажется ей даже услугой. Заметив осторожность Хармионы, не сказавшей, где скрывается молодая женщина, она решила не узнавать об этом. С неё довольно было того, что опасная красавица сделалась недоступной для Цезариона. Что касается Антония, то каменная стена отделяла его теперь от всего света, в том числе и от женщины, которая, впрочем, вряд ли была так близка его сердцу, как уверял Алексас.

Тут Хармиона с жаром принялась объяснять ей, почему сириец так безжалостно преследовал Барину. Нетрудно было убедиться и в том, что отношения Марка Антония с внучкой Дидима не имели и подобия нежной страсти. Но Клеопатра слушала её только краем уха. Возлюбленный, для которого билось её сердце, превратился теперь как бы в сладкое воспоминание. Она помнила о блаженных часах, проведённых с ним, но стена, отделившая его от мира и от неё, и гробница, которую она велела построить для них обоих, казалось, закончили время их любви. Да, и эта глава её сердечной жизни не может предложить ничего нового, кроме одного, — конца. Даже ревность, омрачившая на мгновение её счастливую любовь, казалось ей, исчезла навсегда.

В то время как Хармиона уверяла, что никто, кроме Диона, не может похвалиться благосклонностью Барины, и рассказывала о её прежней жизни, Клеопатра думала о своём возлюбленном. Как воспоминание о дорогом умершем вставал перед ней гигантский, всё затмевающий образ героя. Она вспоминала о том, чем он был для неё до Акциума. Ничего больше не ждала и не желала царица от человека, энергия которого сломлена, быть может, по её же вине. Но она решила искупить эту вину, заплатив за неё престолом и жизнью. Таким образом, все счёты будут сведены.

Появление Алексаса прервало её мысли. Сириец, вне себя от негодования, жаловался, что у него отняли путём бесстыдных козней дарованное ему право судить преступницу. Нет возможности даже преследовать беглянку, так как Антоний поручил ему привлечь на свою сторону Ирода. Сегодня же он должен оставить Александрию. Так как от полководца теперь нечего больше ждать, то он надеется, что царица не оставит безнаказанным такого оскорбления и примет строгие меры против певицы и её любовника Диона, осмелившегося поднять руку на сына Цезаря.

Но Клеопатра с царственным величием остановила сирийца, запретила ему упоминать об этом происшествии и с горькой улыбкой пожелала успеха у Ирода, в присоединение которого к делу Антония она, разумеется, не верит, при всём её уважении к талантам посла.

Когда он удалился, она воскликнула, обращаясь к Хармионе:

— Где были мои глаза! Этот человек — изменник! Мы скоро убедимся в этом. Куда бы ни увёз Дион свою жену, пусть он скроет её хорошенько, — не от меня, а от этого сирийца. Легче защититься от льва, чем от скорпиона. Позаботься о том, чтобы Архибий сегодня же навестил меня. Мне нужно с ним поговорить. И ни слова более о разлуке между нами, не правда ли? Скоро наступит час иной разлуки, после которой эти губы никогда не будут целовать твоё верное лицо.

С этими словами она ещё раз обняла подругу и, заметив завистливое выражение на лице Иры, вошедшей в эту минуту с докладом о приходе Луцилия, ближайшего друга Антония, сказала ей: