Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Мы вскакиваем с нар и запрыгиваем в сандалии. Быстро съедаем на двоих нашу добавку хлеба.

– Марш!

Несмотря на усталость, мы стараемся шагать твердо, как нам и велят.

– Марш!

Мы держим головы прямо, маршируем в ногу, играя роль послушных слуг Третьего рейха, но гордиться здесь нечем. Мы организовали добавку хлеба. Для нас это очень много, а для них пустяк.

– Стройся поперек поля!

Груда кирпичей за ночь ничуть не уменьшилась. Мы строимся, гадая, что это будет за работа?

– Вставай справа от меня, – говорю я Данке.

– Повернуться ко мне лицом!

Мы разбредаемся по своим местам сантиметрах в тридцати друг от друга, ожидая, что дальше. Приказы рявкают по-немецки. Первая в шеренге девушка берет кирпич и кидает его соседке, а та передает дальше. Хлыст сбивает нерешительность с первой девушки, и она хватает следующий кирпич.

Девушка слева от меня кидает мне в руки первый кирпич. Я без труда перекидываю его Данке и успеваю вовремя повернуться, чтобы принять следующий. Мы слышим, как эсэсовец у начала шеренги орет: «Schnell! Schnell!

» Темп нарастает, и даже мига уже не хватает, чтобы перебросить кирпич соседке и поймать новый. После двадцати передач мои руки исцарапаны, из них начинает сочиться кровь. Грубые ребра обожженной глины врезаются в наши ладони, наслаивая друг на друга свежие раны. Данка не столь проворна и не всегда успевает повернуться вовремя, чтобы поймать мой кирпич, но девушка слева от меня не ждет. Она все равно продолжает кидать.

Хочется орать от боли, когда кирпичи приземляются мне на ноги, но я сдерживаюсь. Нельзя привлекать к себе внимание. Я перебрасываю кирпичи, как мне велят, но не кидаю их на ноги сестре: я ни за что не причиню ей мучений, которые причиняют мне. Я быстро хватаю упавшие мне на ноги кирпичи и держу, пока Данка не сможет их подхватить. Порой у меня в руках накапливается две-три, а то и четыре штуки. Данка видит мои затруднения и увеличивает скорость, но она, как и я, не хочет бросать кирпичи на ноги соседке. Нам повезло в одном: эсэсовец не видит, что кирпичи валятся нам на ноги. Других за подобную оплошность бьют. На прошлой неделе наши спины болели от песка и тележки, а сегодня у нас болят бока от постоянного верчения туда-сюда с кирпичами в руках. Ломит все тело. Обед приносят спустя много часов после восхода, много часов после того, как на наших руках расцвели злые улыбки первых ран. Нашим ладоням, превратившимся в мешанину из лохмотьев кожи и саднящих порезов, больно держать даже красные миски с бело-серым супом. Двадцать минут передышки – и снова шагом марш назад в шеренгу, к кирпичам. Голод в желудках и боль в руках настырной крысой грызут последние остатки нашей человеческой сущности.

После обеда время еле тянется.

На закате мы шагаем обратно в лагерь. Строимся на поверку. Нас пересчитывают. Рядом с нами лежит пара тел. Они выглядят словно живые, словно можно протянуть руку и их разбудить. Если они с виду не кажутся нам мертвыми, размышляю я, то, может, мы уже тоже все мертвые? Может, кроме этого места ничего нет? Может, за оградами лагеря нет никакого мира? От таких мыслей нельзя не свихнуться. Поэтому я оставляю размышления, способные привести к безумию. Вновь сосредотачиваюсь на настоящем. В бригадах, которые после работы сносят в лагерь тела, у капо зеленые треугольники, то есть они осуждены за убийство. Хорошо хоть наша капо не одна из них.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы становимся на поверку. Мы заснули бы на месте, если бы не чеканные немецкие команды, щелкающие в ночном – хоть тут уже и утро – воздухе. Потом выстраиваемся за Эммой. В нашей команде некоторых уже недостает, есть и новенькие.

У меня сердце замирает, когда я вижу, что мы подходим ко вчерашнему полю. Команды эсэсовцев звучат насмешливо, они расхохотались бы в голос, если бы могли.

– Вернуть эти кирпичи на тот конец поля!

Мы стоим как вкопанные, мы не понимаем.

– Schnell!

 – Щелчок хлыста, и мы, рабы, расходимся.

Данка стоит сбоку от меня, дальше от груды. Я молюсь, чтобы сегодняшняя соседка не швыряла кирпичи мне на ноги. Первый надрез на руке я получаю, когда из-за туч выглядывает солнце. Боль и свет. Я перебрасываю кирпич Данке в руки, стараясь, чтобы он упал в них помягче, и мысленно взывая к нему не ранить мою сестру. Наш труд бесполезен! Боль куда сильнее, когда осознаешь бессмысленность работы и понимаешь, что немцам она не нужна. Сколько это сможет продолжаться?

Если так пойдет дальше, наши руки превратятся в культи. Это не труд. Это средство уничтожения. Я прячу подальше эту мысль, как грозовая туча прячет солнце.

После вечерней поверки мне что-то не хочется идти с другими в блок, и я задерживаюсь снаружи. Может, это из-за легкого запаха весны в воздухе или, может, я слишком устала, чтобы сейчас бежать наперегонки и стоять в очереди. Данка пошла со всеми.

– Рена? Рена!

Я смотрю сквозь проволоку и на мужской половине вижу скелет. Похоже, он меня знает. Мои ноги приросли к земле. Прищурившись, я пристально вглядываюсь.