Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

В воскресенье я сажусь на наши нары, достаю маникюрный набор. Он перламутровый, а под выгравированным собором надпись «Будапешт». Спрятав его в ладони, чтобы со стороны казалось, будто я просто сижу, заломив руки, я принимаюсь чистить ногти пилкой. Это такое пьянящее чувство – ощущать ногти чистыми после стольких месяцев грязи. Этот несложный маникюр становится частью моего еженедельного ритуала. Тонкая нить, на которой держится мой здравый рассудок, становится длиннее: быть с Данкой, быть незаметной, бдительной, хранящей молчание, опрятной.

Я слезаю с нар от еще спящей Данки и отправляюсь в уборную. Месячные у меня теперь длятся не столько, сколько раньше, и куда менее интенсивные, чем в Аушвице или даже пару месяцев назад, – и на том спасибо. У Данки не было месячных с самого начала. У нее – как и у большинства здешних девушек и женщин – они прекратились почти сразу. Груди и цикл пропадают с той же скоростью, что и узники в лагере. Что-то добавляют в чай – кажется, это называется бром. Не знаю почему, но на меня бром не действует, в отличие от хронического голода. Месячные постепенно убывают вместе с весом.

Слоник и маникюрный набор, подаренные Эрной; обручальное кольцо; часы, подаренные Мареком накануне Марша Смерти (Фото К. Абато)

Я вынимаю из рукава платок, который тоже организовала мне Эрна, и, покидая уборную с условно чистым платком, надежно помещенным куда надо, снова мысленно ее благодарю.

Каждое третье воскресенье (а воскресенье – единственный день, когда у нас есть время на то, что можно назвать отдыхом) нас строем ведут в другую часть Биркенау на бритье.

– Раздеться! Schnell! Schnell! – Они орут на нас, будто мы глухие. Мы раздеваемся, сваливая одежду в кучу. Порой мы часами стоим в чем мать родила – то снаружи на милости стихии, то внутри на сквозняке. С ножницами в руках нас ожидают наши же еврейские мужчины, подневольные узники. Очередь на бритье очень длинная, но, думаю, в сравнении с прочими ужасами этот не самый ужасный.

Бритье – не худшее из того, что с нами творят в Аушвице-Биркенау. Не кошмарный сон. Но процедура чрезвычайно упорядоченная, как и все, что делают немцы. Каждое третье воскресенье. Как часы. Наши мальчики, наши мужчины вынуждены глядеть на нашу наготу, вынуждены брить нам головы, руки, ноги, лобки. Мужчина, бреющий женщину, может оказаться ее другом, родственником; порой матерей бреют сыновья, а сестер – братья, и для всех это жуткий стыд. Нам с Данкой везет. Мы пока не встретили никого из знакомых.

Почему нельзя, чтобы мы сами брили друг друга? Мы молодые женщины, девственницы, наша религия запрещает нам оголяться даже перед мужьями. Это не опасно для жизни, но очень унизительно. Очередное унижение, которому нас подвергают.

Немецкие офицеры расхаживают взад-вперед, разглядывая нас, словно мы – любопытные экземпляры в их коллекции насекомых. Если попадается красивая девушка, они безжалостно на нее пялятся. Это настоящий вызов нашему гневу – оскверняющие нас глаза этих убийц. Я бы все отдала за кран с горячей водой и жесткую щетку, чтобы соскрести со своего тела взгляды нацистов. Мы немы в своем позоре…

Здесь никто ничего не говорит, да и шепота почти не слышно. Ножницы тяжелые, как для овец, и они легко оставляют порезы на нашей коже. Наши мальчики, наши мужчины стараются не причинить нам вреда, работать аккуратно, но их торопят, и потому они не видят наших глаз, а лишь тела, их бьют за малейшее промедление, за осторожность, за доброту.

– Schnell! Schnell! – Эсэсовцы подгоняют их, а по нашим ногам и шеям каплями струится кровь. Больно и нам, и им.

Это ужасно унизительно. Невыносимо. Я превращаюсь в кусок плоти, чьи глаза уставились сквозь тело стригущего в противоположную стену. Я сознательно отключаю все эмоции, ничего не вижу, ничего не чувствую. Я слышу только приказ уходить, когда все закончилось, но то, что встает и идет, – это не я, а просто кусок плоти.

Меня нет.

Тело находит свою одежду. Тело рефлекторно дрожит от холода, страха и гнева, содрогается от слез стыда. Ждет сестру – тоже тело. Ноги становятся в очередь, пока им не прикажут шагать. Рука берет сестру за руку, и тело с сестрой возвращаются в женский лагерь. Тело входит в блок. Рука получает от старосты хлеб. Рот открывается и закрывается, жует хлеб – или это опилки? Все на один вкус. Все ощущения одинаковы. Я знаю, что наступит момент, когда я вернусь в свое тело, но для этого понадобится время, а время здесь измеряется так: чай, суп, хлеб, чай, суп, хлеб. Когда становится совсем невмоготу и я чувствую, что вот-вот взорвусь, я отключаю эмоции, как вентиль на кране, и вручаю полномочия телу. Порой выжить стремится не душа, а именно тело. Бывают дни, когда душа высосана целиком, и лишь время покажет, смогу ли я когда-нибудь вернуться к жизни и снова начать чувствовать.

Нет, бритье – это не самое худшее. Оно неопасно для жизни. Но оно ужасно.

Воскресенье. Я брожу по лагерю, выискивая любые крохи или какую-нибудь полезную мелочь, завалявшуюся в грязи.